Сексуальная жизнь Катрин М - Катрин Милле

Любая более или менее узкая кровать, на которой нам приходится лежать свернувшись калачиком, неминуемо уносит нас, как ковер-самолет, в мир детства. Однажды, возвращаясь из Венеции в вагоне второго класса, битком набитом пассажирами, пытающимися во что бы то ни стало вернуться домой невзирая на забастовки, почти полностью парализовавшие движение поездов, нам с Жаком пришлось тесниться на одной из разновидностей такой кровати — верхней полке купе. Многодетная семья взяла нас в заложники, и нам ничего не оставалось, как назваться добровольцами и полезть вдвоем на верхнюю полку, где всегда царит невыносимая жара и куда можно попасть только после демонстрации всем присутствующим серии нелепых акробатических упражнений, предоставив родителям занять две нижние полки и распределить потомство по трем оставшимся. Очутившись под потолком, мы устроились, прижавшись друг к другу, в одной из позиций, от которых ленивое человечество, возможно, не откажется никогда, даже если ему придется забыть о существовании Камасутры, — в положении двух вложенных друг в друга ложек, так что мои ягодицы грелись в выемке, образованной бедрами и животом Жака. Как только погас свет, мы недолго думая спустили штаны, и Жак резко и глубоко погрузил в меня член. Мы трахались долго, в полной тишине, не позволяя себе ни малейшего стона, будь он даже замаскирован под довольный вздох спящего, наслаждающегося прекрасным сном, и в абсолютной — если не считать неуловимых сокращений ягодиц — неподвижности. Всякий, кто хоть единожды пытался ценой неимоверных усилий получить наслаждение в условиях предельно сжатого пространства и навязанной тесноты (общая спальня в интернате или дома и т. п.), понимает, о чем я говорю: удовольствие может быть достигнуто только при условии полной абсорбции в нем гробовой тишины вокруг и недвижности тел, что делает его максимально интенсивным. Неудивительно, что впоследствии многие стремятся воссоздать подобную ситуацию тесноты, а некоторые выбирают для этого самые неожиданные уголки, причем нередко у всех на виду. Лежа на верхней полке, я внимательно вслушивалась в дыхание спящих и замирала всякий раз, когда вагон, резко вздрагивая, грозил нарушить регулярный ритм их сонного сопения. Я, которая без малейших колебаний могла бы задрать юбку на заполненном перроне, если бы Жаку взбрела в голову мысль меня об этом попросить, боялась, что дети, проснувшись, могут понять, чем мы занимаемся в темноте. Несмотря на то что по отношению к тому времени, когда я делила постель со своей матерью, я продолжала быть той, кто под покровом ночи тайно предается несанкционированной деятельности, теперь я играла совсем другую роль — взрослого, могущего позволить себе презрительно отнестись к реакции ребенка. Я не забыла мою детскую стыдливость, воспринимаемую самим ребенком как одно из доказательств своего превосходства над взрослыми и оттого тем более бескомпромиссную. Иначе говоря, я не опасалась неодобрения взрослых, я страшилась суда детей. Я не боялась показать им нечто такое, чего они не должны были видеть в их возрасте, я остерегалась раскрыть перед ними нечто очень серьезное, драгоценное, что-то такое, что не показывают всем подряд без разбора. Мне не раз приходилось иметь дело с отцами и случалось бывать в довольно опасных ситуациях, и дважды я была на волосок от того, чтобы предстать перед детскими глазами в гораздо более беспощадном свете, чем в свое время моя мать с ее поцелуем украдкой в дверном проеме. В первую же ночь, проведенную в доме Робера, — она оказалось, впрочем, последней, — я стала свидетельницей забавных манипуляций: Робер подпер дверную ручку спинкой стула. Помнится, я подумала тогда: «Гляди-ка, как в кино!» Наутро нас разбудила его дочка, сотрясавшая дверь и требовавшая немедленного свидания с отцом, прежде чем отправиться в школу. Дверь не была сломана исключительно благодаря тому, что Робер пообещал немедленно выйти. В другой раз — дело было на каникулах в доме Эрика — сын обратился к нему из-за ширмы, за которую мы укрылись на время сиесты. Реакция Эрика была дьявольски стремительной: он оторвался от моей груди, проворно повернулся на локте, словно откидывая крышку табакерки, и в ярости проорал: «Убирайся немедленно, и чтоб я больше тебя здесь не видел!» Нужно сказать, что оба раза я была на стороне выдворенного ребенка.

Тот, кому на трассе приходилось на мотоцикле обгонять грузовик, знает, что при наличии даже совсем несильного ветра рано или поздно наступает момент, когда воздух сгущается, становится плотным и сжимает вокруг вас свои объятия. Точнее, этот момент наступает, когда, поравнявшись с кабиной грузовика, вы готовитесь вернуться на полосу впереди. Возникает тяга, и завихрения воздушного потока скручивают вас в спираль: то одно, то другое плечо поочередно выворачивается вперед и откидывается назад. Вы превращаетесь в хлопающий на ветру парус. Несколько секунд назад вы без усилий разрезали легко поддающееся пространство, разлетающееся по обе стороны дороги, и вот неожиданно это пространство начинает густеть, оказывать сопротивление, принимается вас теребить и пытается задержать. Я люблю эти ощущения и в состоянии распознать их под самыми разными личинами при самых различных обстоятельствах. Главное — это прикосновение к бьющемуся сердцу сжимающегося и разжимающегося пространства. В таком пространстве — подобном резиновому жгуту, который, податливо растягиваясь в любом направлении, будучи по неосторожности отпущен, может больно ударить держащую его руку, — мы подчинены стремительному переменному ритму и можем лишь на короткое мгновение стать субъектом, обнимающим — пусть только взглядом — окружающий мир, прежде чем снова превратиться в обнимаемый объект. Так происходит, как ни странно это может показаться на первый взгляд, в секс-шопе. Я особенно любила ходить в секс-магазин с Эриком. Пока он занимал продавца своими исключительно детальными — Эрик всегда был в курсе дел и не обходил вниманием ни одну новинку (в особенности это относилось к видеокассетам) — расспросами, я гуляла среди выставленных экспонатов. Первый же образ, первая бросившаяся мне в глаза картинка — вне зависимости от конкретного содержания, будь то лежащая красавица, которая, слегка приподняв голову и оглядывая свое тело, словно раненый на носилках, силящийся разглядеть, не ампутировали ли ему ноги, раздвигает ярко накрашенными ногтями алую плоть; или сидящая на корточках красавица, в классической позе pin-up, подпирающая ладонями огромные груди, далеко превосходящие размерами ее голову; или молодой мужчина в костюме и при галстуке, обнаживший член и угрожающе надвигающийся в направлении особы не первой молодости, сидящей на корточках у письменного стола (она, должно быть, адвокат или генеральный директор); или даже культуристы, одетые в теряющиеся среди нагромождения мускулатуры плавки и призванные привлекать гомосексуальную клиентуру, — короче говоря, любое изображение — графическое, фотографическое, кинематографическое, реалистическое (манекен, демонстрирующий мужские трусы в отделе «товары — почтой») или карикатурное (мультипликационный персонаж, стреляющий куда-то струей спермы невиданных размеров), — немедленно производила на меня легко распознаваемый эффект: характерная судорога в нижней части живота. Я листала открытые журналы, придирчиво вертела те, что были запакованы в целлофан… Не правда ли, это чудесно — иметь возможность беспрепятственно возбуждаться у всех на виду, в окружении людей, занятых тем же самым и при этом ведущих себя словно в Доме книги? Не правда ли, их видимая безучастность при разглядывании объектов и фотографий, от созерцания которых у себя дома можно запросто потерять голову, достойна восхищения? В таких случаях мне бывало трудно удержаться от несбыточных мечтаний, и я нередко принималась конструировать свой фантастический мир, где, заскочив в любой магазин, можно было найти порнографические товары, спокойно лежащие среди прочих, и, без стеснения и стыда впившись взглядом в сочные, красочные изображения, отдаться на мгновение жаркой волне, идущей из живота, прежде чем, оказавшись, к примеру, в купе поезда, продолжить, без малейшего замешательства или застенчивости, перелистывать наполненные разбухшими органами страницы. «Простите, не мог бы я позаимствовать у вас журнал?» — «Конечно, конечно…» Ну и так далее. Атмосфера откровенной безмятежности, царящая в секс-шопах, распространялась на общественную жизнь в целом.

Пип-шоу проходит в отдельном зале, вход в который находится позади стойки, и всякий раз, попадая туда, у меня складывалось ощущение, что я приехала в театр с опозданием. Переступив порог, мы попадаем в тускло освещенный кольцевой коридор, по всей длине которого находятся двери, ведущие в «ложи». Отличие от театра заключается в том, что нам нет необходимости давать мелочь на чай билетерше, а, напротив, билетерша — то есть билетер — меняет нам купюры на монеты, необходимые для поддержания в рабочем состоянии окна-экрана, выходящего на сцену, которая располагается в центре круглого зала и где с какой-то потусторонней неторопливостью извивается тело очередной девушки (иногда на ее месте работает пара «мужчина-женщина»). В кабине всегда так темно, что мне ни разу не удалось разглядеть там абсолютно ничего — даже стен, — и это вызывает у меня ощущение, что я парю в пустоте, если не считать едва различимого голубоватого света, один из лучей которого падает прямо на основание члена, верхняя часть которого находится у меня во рту, — таким образом, мое поле зрение ограничено этим морщинистым, усеянным волосами отростком, регулярно погружающемся мне в горло. Иногда Эрик зовет кассира, чтобы обратить очередную купюру в десятифранковые монеты. Я продолжаю наблюдать за тем, что происходит на сцене. Некоторое время спустя до моего сознания постепенно доходит понимание того, что руки, гуляющие по моим обнаженным ягодицам, мне совершенно незнакомы. При этом мне кажется, что и ягодицы, и ласкающие их чужие руки пребывают где-то в отдалении, словно бы также за каким-то экраном. Как только мы закрываем за собой дверь нашей «ложи», то немедленно пускаем в ход руки, ноги и губы, при этом ни на секунду не отрывая глаз от экрана и не прекращая подробного комментария того, что происходит на сцене. Мы сходимся на том, что у девушки исключительно красивое влагалище, а ее партнер не в меру смазлив. Эрик размышляет вслух, и эти рассуждения приводят его к мысли о том, что неплохо было бы посмотреть, как я и наша артистка лижем друг у друга. Я в принципе не против и, подходя к вопросу с практической стороны, интересуюсь возможностью организации такого сеанса после окончания выступления и т. д. Некоторое время спустя в наших собственных топках становится жарко, наша машина дает полный ход, два тела за стеклом постепенно развоплощаются, превращаются в смутную проекцию пляшущих на границе сознания трахающихся в темноте образов.