Андрогин - Владимир Ешкилев

– Я так понимаю, что Дионисий предлагал путь познания, противоположный пути Аристотеля.

– Истинно так, Констанца, истинно так. Смысл света можно уразуметь, познавая тьму, смысл любви можно определить посредством познания нелюбви, сиречь равнодушия, а смысл Творца выясняется, когда постигаешь Ничто[81]. Ибо напрямую познать его невозможно.

– А в чем смысл священного молчания?

– Оно деятельно приближает нас к Творцу.

– Каким образом?

– Наш предвечный Творец, как известно, ничего не познает, поскольку не нуждается в этом. Он всезнающий. Его всезнание настолько безгранично и абсолютно, что мы не способны себе его представить. Не существует таких слов, какими можно было бы пересказать его безграничность.

– Еще бы! – согласилась Констанца, вспомнив старую масонскую гравюру, на которой Великий Архитектор был представлен в виде сферы с бесчисленными лучами, охватывающими задуманную и созданную им Вселенную, изображенную художником в виде рассыпанных по темному пространству гравюры планет и звезд.

– Познание окружающего нас мира – это то, чем занимаются люди. Сам Бог не нуждается в знании, так как это предусматривало бы такую невозможную вещь как отстраненное осознание Богом самого себя, то есть присущую людям двойственность. Человек может смотреть на себя со стороны, так как не охватывает всего сущего. Благодаря этому существует возможность такой «стороны», с которой мы смотрим на себя, оцениваем себя, ругаем себя за недостойные поступки. Но этого нет и не может быть у Бога, в Его абсолютной Целостности и абсолютной Полноте. Поэтому невозможно представить себе познание, обращенное Господом Богом на Него самого.

– Григорий, простите, но вы объясняете мне эти вещи так, словно я только вчера на свет появилась. Я, к вашему сведению, «Метафизику» Аристотеля в пятнадцать лет прочитала, а труды Картезия и Спинозы – в семнадцать. – На щеках красавицы расцвел прелестный румянец. – Я прекрасно понимаю, Григорий, что Бог не может быть ни объектом, ни субъектом гнозиса, то есть познания. Более того, я даже знаю, к чему ведут эти ваши святые, Максим и Дионисий. А ведут они к тому выводу, что в Абсолютном Божестве вообще не происходит и не может происходить никакого процесса. Соответственно, нет в Абсолютном Божестве и времени, поскольку категория времени, а значит, и каждая определяемая ею последовательность, являются условностями жизненного процесса. Условностями нашего, тварного мира. Мира, который каббалисты именуют Малхудом – Царствием земным. Наиболее униженным и самым примитивным из всех существующих миров.

– Истинно так, милая Констанца. – Сковороде приходилось вновь и вновь удивляться эрудиции и гибкости ума этой удивительной женщины. – Преподобный святитель Григорий Палама, пришедший к осознанию Света дорогой Дионисия и Максима, писал, что все сущее в полноте своей всегда присутствует в Боге, и поэтому слиться с Богом, самому стать Богом, означает получение безграничного знания. Такого знания, для которого не существует ни прошлого, ни будущего. Которое само есть все и всему есть равным. Божественное естество постигается не путем ученого диспута или отвлеченного любомудрия, где каждое слово всегда соревнуется с другим словом. Познание Творца и мистическое слияние с его энергиями происходит через особенную практику священной немоты.

– И чем сия немота отличается от немоты обыденной?

– В священном безмолвии происходит поиск полноты Истины. Это вовсе не постепенный, шаг за шагом, поиск. Не путь, идущий от отдельного к общему, подобно учению Аристотеля и прочих эллинских философов. Их способ познания связан со временем, последовательностью. Поэтому он не ведет к Богу, не приближает к полноте. Священномолчальники выбрали иной путь. Они глубже, taciturnior Pythagoreis[82]. По свидетельствам античных авторов, ученики философа и математика Пифагора в первые десять лет обучения должны были соблюдать полное молчание. На их пути полнота знания постигается мгновенно, постигается в особенном состоянии. Только под надзором опытного старца можно в один день постичь через озарение (именно постичь, а не ощутить, не понять!), как войти в состояние священного молчания.

– Вы входили в него? Постигали? Пребывали в озарении?

– Нет, – признал Григорий, отведя глаза.

– Так о чем мы сейчас говорим? – В голосе Констанцы он вдруг почувствовал металлические нотки.

– Но ведь святые люди на Афоне, да и в наших монастырях тоже, постигали Предвечный свет через исихию.

– Вы лично были знакомы с такими людьми? – Металл уже не просто присутствовал в ее голосе, он звенел.

– Я знал людей, которые общались с такими людьми.

– Я верю только в то, что сама вижу. А вы, как настоящий сын Церкви, верите поповским небылицам. Я также общалась с теми, кто видел тех, которые знали кого-то, кто божился, что собственными глазами видел песиголовцев. Но это не означает, что я должна верить в то, что люди с собачьими головами существуют на самом деле. Скорее, не существуют, нежели наоборот.

– Это плохое сравнение.

– Почему? – В голосе Констанцы звенел уже не просто металл, а сабельный булат.

– Нельзя сравнивать святого отшельника с песиголовцем.

– Olla! Какие суровые ограничения на сравнения, вы только на него посмотрите! Я не сравнивала. Я просто применила известное всем образованным людям логическое правило, именуемое «лезвием Оккама». Это правило гласит: не нужно умножать сущности без необходимости. Мир одинаково хорошо обходится как без фантастических песиголовцев, так и без ваших фантастических святых, которые будто бы на горе Афон сидят, молчат и ждут озарения. И, походя, отбрасывают процесс научного познания. Что полезного делают для людей сии святые? Чем помогают в продвижении человечества к благоденствию, свободе, равенству и братству? А вот наука, к примеру, облегчает людям жизнь, борется с болезнями, освобождает мир от темных суеверий.

– Это не святые плохи, это я столь убог разумом, что не могу вам толком объяснить, – сдался Григорий.

– Как вы любите самоунижение! – Констанца смотрела на него почти с презрением.

– Сокрушенное сердце – это такое сердце, которое не заросло терниями забот жизненных, всегда готовое получить и правду, и милость Божью, – повторил он недавно сказанное Лейле.

– Какая чепуха! Если вы будете продолжать в том же духе, Григорий, я разлюблю вас! – Румянец залил не только лицо, но и лебединую шею и роскошные плечи Констанцы. Вороная грива ее волос, освобожденная от заколок и гребней, казалось, вот-вот взлетит и захлопает двумя черными крыльями.

– А разве вы меня любите? – удивился Сковорода. Про себя он заметил, что впервые видит, чтобы молодая женщина так беспредельно краснела.

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. – Констанца приблизилась к нему. Сквозь одежду он ощутил горячую дрожь ее тела. – Я не куртизанка и не безнравственная гетера, как вы себе фантазируете… Молчите!

– Но… – попытался возразить «природный человек».

– Молчите, говорю вам! – Слабое возражение было решительно пресечено. – Я соблюдаю нравственные принципы, принятые в кругах свободных людей. Я не изменяю своему мужу с мужчинами. Отдавать же почести Венере с красивыми женщинами, а равно позволять мужчинам целовать свое тело в хорошем обществе не считается ни грехом, ни изменой. Я не изменяю мужу, хотя он уже два года не разделяет со мной ложе и не возражал бы, если бы я завела себе любовника. Или даже целую стаю любовников. Ему было бы так удобнее. Но у меня имеются нравственные принципы.

– У вас, кроме принципов, есть амурная бестия.

– Да. – Крылышки калабрийского носика Констанцы затрепетали, словно паруса пиратской шлюпки перед атакой. – У меня есть Лидия. Я люблю ее прекрасное тело таким манером, каким мне захочется. Такими способами, каких никогда не подскажет и не покажет вам убогое воображение поповского воспитанника. Я люблю Лидию. Она – мое «живое серебро», мое тайное сокровище венерической мощи. Она ртуть, а я – сера. Мы сливаемся с ней в пламенную целостность, как эти два элемента сливаются в реторте алхимика, образуя Философский Меркурий. Но я могу полюбить и вас, Григорий. Могу, не смотрите на меня так! Могу! Но только не тогда, когда вы бормочете что-то ханжеское об «сокрушенном сердце» и «озарении». Вам абсолютно не идет философия червя. Я вижу в вас природный потенциал героя. Потенциал народного трибуна. Потенциал Публиколы, Брута и Демосфена[83]. Ваш лидер Orlyk сегодня нуждается в таких людях, как вы. Близится решающее время общеевропейской битвы за свободу. Все народы, от западного океана и до восточных степей вашей родины, восстанут против тиранов, мракобесов и обскурантов. Или вы безразличны к судьбе вашей Отчизны?