Андрогин - Владимир Ешкилев

Судя по яркому солнечному свету, пробивавшемуся сквозь немытые стекла высокого окна, солнце уже давно прошло полуденную черту и склонялось к западному горизонту.

Рядом с сенником, на котором он неизвестно как оказался, стояла плетеная корзина с хлебом, сыром и ветчиной. Чуть дальше выстроилась шеренга бутылок рейнского. За нею лежало нечто угловатое, завернутое в плотную холстину и бережно перевязанное голубой шелковой лентой.

«Это же книги, обещанные Констанцей!» – понял Григорий и обрадовался, как ребенок. Но вспышка чистой радости погасла под грозовой тучей воспоминаний о ночной оргии. Осознание греха разрасталось и тяжелело, подобно снежному кому, катящемуся с горы. Все выглядело премерзостно. Сначала он легкомысленно согласился стать шпионом, а теперь еще и принял участие в языческом шабаше. Перед его глазами, как в паноптикуме, одна за другой возникали отвратительные картины. Нагая Констанца с бокалом в руке, совокупляющаяся со слугами Клементина, жадный рот Лидии, снова Констанца, прижимающая к срамному месту голову родной сестры. Затем он вспомнил, как Клементина и Лидия, возвращая к жизни полузадушенного школяра, заливали ему в рот жгучую граппу, как попеременно гарцевали на нем и принуждали к извращенным соитиям. Его губы вспомнили вкус Констанцы, а уши – святотатственные здравицы Венере и Вакху. За один вечер он многократно согрешил с тремя женщинами, среди которых одна была замужней (и скорее всего, венчанной), а вторая помолвленной. То, что эти женщины были блудницами и сами ввели его в грех, теперь казалось ему призрачным утешением. Однако, как бы там ни было, а большой грех требовал сурового искупления.

«Властительные богачки отыскали себе на забаву дикаря потешного. Поиграли с ним, попользовали и отослали». – Он ощущал себя вещью, пассивным инструментом для удовлетворения женского любопытства и похоти. Инструментом, у которого не спрашивают ни согласия, ни разрешения, в котором не усматривают наличия души и присутствия самобытных мировоззренческих принципов. Но худшим было то, что он сам позволил себя использовать, сам обмазался греховностью, аче дегтем. Он не вышел с рожном против тьмы Вавилонской, не укротил демонов, поднятых похотью из глубин его сущности. Он, по слабости телесной, позволил двум безднам – внешней и внутренней – преступно соединиться в сатанинскую мистерию. Он потерял власть над своей грешной сущностью, обратился в нравственный прах и способствовал умножению зла.

Однако на том глубинном уровне, где живут мысли, не успевшие отделиться от предчувствий, теплился, мерцал оправдательный свет.

«У апостола Павла, – возникла в памяти подходящая к случаю цитата, – в Послании к римлянам есть такое: “Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех”».

Не тронув еды и не развернув упаковки с книгами, Григорий приступил к покаянной молитве. Установил на подоконнике маленькую иконку, с которой никогда не разлучался, слезно преклонил колени, со многими поклонами молился до заката, пока не достиг душевного утешения. А потом вытер слезы с лица, съел все, что нашел в корзине, выпил бутылку легкого рейнского и развязал шелковую ленту.

В холстине обнаружились старинные альбомы в кожаных переплетах, папка с чистыми листами дорогой, тонированной под пергамент бумаги, тушь, тонко отточенные гусиные перья и большая связка восковых свечей.

Он приступил к первому альбому. Бережно расстегнул серебряные пряжки на переплете, погладил тисненую кожу, открыл, вдохнул запах инкунабулы, коричный и желудевый. Затем стал читать титул. Оказалось, что это известный сборник мистических эмблем Pia Desideria, изданный в 1628 году. Григорий окунулся в мир древней оккультной мудрости, предназначенной для сугубо избранных. Разнообразие и глубокий смысл символических изображений, собранных и прокомментированных Германусом Гуго, потрясли воображение школяра. Над страницами книги он почти моментально забыл об оргии, да и обо всем остальном тоже. В ту ночь для него ничего не существовало, кроме этих удивительных эмблем, от которых веяло тайнами канувших в Лету знаний. Веяло отстоянной, как старое вино, тысячелетней мудростью, закодированной в надежде на проницательность и мистическую интуицию любопытных.

Тем временем Констанцу мучила совесть. Думая о ней исключительно как об образованной, но чрезвычайно развращенной и бесстыдной аристократке, Григорий допустил ту же ошибку, что и большинство мужчин, склонных к поверхностному и одностороннему восприятию женской природы. Констанца Тома принадлежала к той разновидности богато одаренных, страстных и романтических натур, которым было тесно и душно в рамках общественных суеверий, сурово ограничивающих женщин XVIII века. Масонство служило этим «валькириям позднего барокко» отправной станцией для поисков тайны совершенства, известной из трактатов вольных каменщиков как Истинная Гармония.

Григорий, взыскуя «спокойствия сердца» посредством идеи Андрогина, сам того не ведая, затронул сокровенные стремления масонки, скрытые до времени в той затененной части рассудка, которую спустя двести лет назовут подсознанием.

Констанца тоже желала сердечного покоя, хотя понимала его совсем не так, как Григорий. Если ее младшей сестре для достижения внутреннего равновесия было достаточно «умереть и воскреснуть» в объятиях Лидии, то Констанце подобные наслаждения давали лишь шаткое и преходящее утешение. Любовные увлечения молодости принесли ей больше разочарований, чем радостей. Она поняла: большинство женщин навевает себе состояние влюбленности. Отчаянно внушает себе: вот она, истинная любовь, описанная в стихах и романах.

В конце концов Констанца согласилась с мнением философа Бальтасара Грасиана, что человек высокого стиля должен сам руководить своим воображением, не позволяя фантазиям примирять себя с реальностью. Приобщаясь к оргиям Клементины, Констанца принуждала реальность своеобразным способом «перепрыгивать» через воображение. Параллельно она испытывала мужчин и женщин в таких предельных ситуациях, когда все маски слетают, а тщательно скрываемые пороки вылазят наружу во всей своей мерзости.

Лидия стала идеальным инструментом для испытаний, а также живым алтарем для служений Венере Требующей. Непосредственная в своих желаниях, юная словенка с пылким и неутомимым телом быстро выявляла галантную фальшь и телесную слабость дворцовых героев и салонных героинь. Она тонко чувствовала энергии чужого тела, которые говорили ей о человеке больше, нежели все свидетельства друзей и близких. Она безжалостно экзаменовала гостей палаццо Тома, пока его прекрасная хозяйка дирижировала оргиями, властвовала над ситуацией, внимательно наблюдая за всеми участниками венерических ритуалов.

Благодаря играм, где безжалостной посланницей Венеры она назначала Лидию, Констанца со временем научилась искусству, стоявшему в основе любой земной мудрости – умению отделять главное от второстепенного. Главным стало присутствие тайной энергии, которую она отождествляла с «теллурической силой» и Красным Львом алхимических трактатов. Эта энергия исходила от людей, не растерявших природной основы и не разменявших на внешние атрибуты той изначальной цельности, которой Великий Архитектор Вселенной так щедро наделяет каждого из потомков Адама и Евы.

Григорий, сам того не ведая, сдал Констанце экзамен на звание «природного человека». Его тело в объятиях Лидии действовало отдельно от «смиренного» ума, слепленного в лоне ортодоксальной Восточной церкви. Сама Констанца, выпившая вина больше обычного, плохо помнила детали оргии, но и Лидия, и Клементина подтвердили, что тело скифа способно принести достойную жертву на вечно горячий алтарь Венеры.

«Хотя, – добавила склонная к критицизму Клементина, – до кавалера Казановы ему еще учиться и учиться».

Старшая сестра только фыркнула, услышав такое профаническое сравнение.

«Что, в конце концов, – подумала она, – возьмешь с незамужней девушки, которой едва исполнилось шестнадцать лет».

«Посланница Венеры сделала свое дело, – подумала Констанца, – и теперь пришел черед более сложных и более тонких проверок».

«Именно его тело, его естество природного человека, не ослабленного цивилизацией, подсказало скифу-космополиту отправиться на философские поиски Андрогина. Нужно поддержать его в этих поисках и попробовать найти Андрогина вместе с ним», – решила Констанца, которая неизменно придерживалась той мысли, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

Из писем львовских братьев она знала, что Григорий следует в Венецию, где планирует встретиться со своим знаменитым соотечественником и активным масоном графом де Лазиски Дентвилем, одним из генералов Людовика XV. Сей авантажный полководец, родовым именем которого значилось Orlyk, по слухам, был сыном последнего независимого правителя страны казаков. Эту страну, еще не испорченную соблазнами цивилизации, Констанца (усердная читательница трудов Геродота, Страбона и Полибия) привыкла называть Скифией. Она представлялась масонке бескрайней степной Аркадией, отчизной людей сильных, решительных и сверх всего любящих волю. Согласно единодушному мнению ее французских и польских корреспондентов, эта страна попала под власть Москвы почти случайно, из-за трусливых интриг Габсбургов и в силу иных необоримых обстоятельств.