Том 2. Студенты. Инженеры - Николай Гарин-Михайловский

— Ну, уж и пошло…

— И все это понятно… Собственно, у нас масса еще совсем не образованна, а отдельный кружок за облака ушел… ушел так далеко… ну, вот, за веревку тянут, — не там тянут, где привязана она, а там где-то за конец… Пожалуйте тянуть поближе, а не желаете, возьмем других людей, которые даже лучше, если не знают этих, а-а-а… Понимаешь?

— То есть, значит, образованных людей не надо?

— Если эти люди ушли так далеко от остальной массы, то что ж в них толку для данного момента? Они не работники, у них нет точки приложения… Ну, вот Вася… Может он что-нибудь делать из житейского? Нет… Сомневающийся Вася ничего не может… И все-таки этот еще робкостью хоть своего характера возьмет. А возьми такого, который захотел бы быть последовательным, не лгать, не фальшивить.

— Так и надо, я думаю, стараться.

— Ну, вот, старайся. Ну, вот, представь себе, этот самый капитанишка, у которого Ларио жил, проснулся бы однажды и захотел быть вдруг справедливым и последовательным… жене признался бы про няньку, детям объяснил бы, что он из-за них же взятки должен брать; доказал бы и им, что ничего другого, кроме негодяев, из них не выйдет; начальству своему объяснил бы, что он вор… Встретил бы на улице нищих, ничего не евших, отдал бы им от них же награбленное… сам бы очутился в таком же положении… пришел бы сам уже к какому-нибудь пузатому трактирщику требовать и себе еду… ему не дали бы… что ж он? повесился бы или убил трактирщика? В тюрьму или в сумасшедший дом? Ну, он пристроился, а семья, дети?.. И тяни свою лямку: кто способен ее тянуть, тому и место и в жизни, а кто нет — за борт…

Шацкий замолчал.

— Ужасная теория…

— Ничего ужасного… ужаснее сентиментализм, фарисейство, ханжество… делайте гадости, но не называйте по имени… Швейцар? швейцар и швейцар, а будь у него миллион? завтра же пред ним преклонятся… И нечего и морочить себя: можешь приобрести деньги, а с ними и право быть честным, умным, талантливым, право делать что хочешь, — живи; нет — пулю в лоб, и черт с вами.

Карташев смотрел в лицо Шацкого.

— Ты шутишь или серьезно говоришь?

— Я говорю то, что я и сделаю… А Васька никогда ничего не сделает, потому что в нем не один, а два и даже три человека сидят: один — зависимый от всего остального общества, другой — зависимый от кружка, а третий — он сам, раздвоенный, расстроенный… черт знает что…

Шацкий сморщился от боли и замолчал.

Карташев тоже молчал и вдумывался в слова Шацкого.

— Это ничему не мешает, — отвечал Шацкий. — Есть на свете, конечно, «священный огонь»… У кого он есть, так и есть, — деньги не только ему не помешают, а помогут…

— Да, но если я за деньгами погонюсь, то я там и останусь.

— Значит, не священный огонь!.. В Америке для юноши идеалом ставится богатство, и это не мешает быть у них Брет-Гартам… И всей Америке не мешает шагать черт знает как вперед, потому что, само собой, там каждый, делая свое дело, делает этим самым и общее громадное дело… потому что жизнь не богадельня, а мастерская… А что из этой мастерской выходит, об этом и говорит нам Корнев… и это, конечно, поймет такой же новый Корнев следующего поколения с своего маяка, но жизнь и от него уйдет… Для науки это нужно и для прогресса тоже, но для несущейся мимо жизни c'est bete comme tout… [32] и жизнь идет, как идет, и вперед ее не забежишь, потому что там впереди еще нет никакой жизни… И вот этот, вот, что развалился в военной форме в своей коляске, он лучше подходит к требованию этой жизни, потому что его прет, и он прет без рассуждения…

— И ты его больше уважаешь?

— Я презираю его столько же, сколько и бессильный протест, но я хочу иметь право презирать… хочу иметь свое войско… деньги… и это американец понимает.

— Что ж американцы? их жизнь вовсе уж не такая симпатичная.

— Да?

— А конечно… эксплуатация самая дьявольская.

— Да, да… у нас ее нет… Вот это и есть гнусный сентиментализм и фарисейство: сами гнием на соломе, соломой питаемся, кулачество, с каким не сравнится никакая Америка!.. сами нищи духом, волей, знанием даже нашей действительной жизни… и ни к черту не годимся, а Америка — дрянь… не симпатичны… Факир индийский — недосягаемый идеал для нас: у того хоть мужество есть — прямо лечь и лежать, отказаться от всего. Глупо, глупо все это… Презрение к подлецам вообще, а в частности у такого же подлеца в услужении?.. нет, мой друг, слуга покорный… Приходи, когда у меня будет несколько миллионов, я тебе с удовольствием один дам на газету, а вы, как тараканы на морозе, полопаетесь… но жалкой, зависимой роли я не желаю играть… Не желаю!! Не желаю!!

Шацкий так закричал, что, если бы не грохот мостовой, на него бы все оглянулись. Но мостовая грохотала, ехали экипажи, телеги, звонили конки, шли прохожие, и приятели продолжали изливать друг другу свои мысли.

— Но каким же путем ты хочешь нажить миллионы?

— Ну, подрядчиком сделаюсь, когда кончу курс.

— Надо знать же это.

— Узнаю… Надену смазные сапоги, поступлю в десятники.

— Ты? — граф, лорд?

— Буду и графом и лордом — чем захочу… и ты будешь считать за честь сидеть у меня в кабинете.

— И будешь мошенничать на подрядах, подкупать, раздавать взятки?

— Постой… Виктор Гюго нажил миллион своим писанием?

— Ну?

— И не он один. Граф Толстой сотни тысяч нажил… Это уж самый идеальный мир. Однако ж не стеснились взять с людей потому только, что могли это сделать. Почему же я буду конфузиться, если я тоже могу? И я ничем не торгую, а те своими идеалами торгуют. Возьми, чтоб хватило на жизнь: нет, он миллион берет. И все за честь для себя считают хоть посидеть рядом за тем столом, где сидит этот гений…

— Именно за то, что он гений.

— Ого! Почище гению, Пушкину, за это самое всадили пулю, за то только, что авторитет своего гения не мог поддержать презренным металлом. Не хватало средств, а жена, жизнь, вся обстановка тянет. Первый предлог, и готово… нет, mon cher, все это глупо… Представь себе, что все — Корневы: мы бы все и сдохли бы с голоду, замерзли бы на улицах. А вот надо нам всем деньги — и кипит дело: и едим, и освещение, и дома, и театр, и коляски: только приготовляй побольше… и мне скажут спасибо. Памятник поставит потомство… да, да… Черт знает как далеко ты живешь… у этой дуры салоп подбит не ватой, а воздухом.

— Теперь уж недалеко.

Когда подъехали к квартире Карташева, Шацкий, не слезая с извозчика, проговорил:

— Ну, выноси скорее.

— Зайди.

— Ты вежлив, но… можно мечтать, сидя в салопе своей горничной, о миллионах, но смущать этим салопом мирных обитателей… мой друг, у меня еще будет время смутить их. Да и ты сам, как ни вежлив, но затрудняешься в настоящий момент, как быть тебе с своей горничной при моем появлении в этом виде.

— Я? вовсе нет…

— Тёма, Тёма, как ты прозрачен… Но утешься: Корнев еще больше твоего смутился бы.

— Чудак… Ну, хорошо, я сейчас вынесу тебе.

— A la bonne heure. Послушай, карточки из альбома не вынимай, а то ничего не дадут.

— Там же портреты матери, сестер… Ну, хорошо… только не потеряй.

В комнате Карташева сидел Корнев.

— Шацкий здесь, сидит на извозчике, — говорил Карташев, вынимая Георгиевский крест отца и альбом. — Нужда у них с Ларио. Его прогнали… Ларио в одном белье… Шацкий все с него продал и с себя все… сидит в салопе горничной на извозчике и больной совсем…

— Хороши!

— У меня тоже денег нет, вот это заложит… звал его сейчас зайти — не хочет.

— Ну, и пускай уезжает себе.

— На извозчике мне всю дорогу теорию практики жизни излагал…

— Вот как… Послушай, у меня есть деньги, но на время…

— Я недели через две получу…

— Так возьми… сколько?

— А сколько ты можешь?

— Пять рублей могу.

— Давай.

Карташев выбежал к Шацкому: перепал ему альбом, крест и пять рублей.

— Заходи, — повторил еще раз Карташев, — Корнев здесь, посидим.

— Мой друг, нам с Корневым нечего делать… кланяйся ему. Спасибо.

— Прощай.

Карташев посмотрел еще вслед отъезжавшему Шацкому, худому, сгорбленному в своем салопе, и пошел в дом.

Корнев принес новости: Иванов попался.

— Я боюсь за Моисеенко, — раздумчиво говорил Корнев. — А у вас в университете…

— Я ничего не слыхал.

— В триста человек, говорят, собралась толпа ваших студентов.

— Когда?

— Да ты ходил на лекции это время?

— Все-таки ходил… ничего не было.

— Было.

— В чем же дело?

Корнев рассказал в общих словах.

— Мне это рассказал ваш студент… расспрашивать подробности неловко было; на лбу ведь не написано; может, заподозрит еще — для чего мне надо это знать?

— Вот из-за этого и я стесняюсь: вдруг примут черт знает за кого… Приснится, а потом и ходи, пальцем на тебя станут показывать… я уж и молчу… У нас много таких, от которых сторонятся, да, в сущности, каждый на другого так смотрит, наверно: в душу ведь не заглянешь.