Сара - Дж. Т. Лерой

Честер притащил мне стеклянную пепельницу вместо миски для хлопьев, когда моя посуда исчезла в подвале и вернулась оттуда треснувшей и почерневшей. Я решил, что это и есть «пепельница», о которой они говорили. Моя же миска была использована для получения того самого «кристалла»: я слышал, как Честер говорил, что для «кристалла» нужна вода, и мама вынесла миску за дверь. Я слышал, как она закачивает в нее ржавую воду насосом и потом сносит вниз по деревянным ступенькам. Видимо, пепельница, дарованная мне в качестве миски, им не пригодилась. Наверное, это было то самое, что они называли «Дерьмо от Конкурента». Когда Честер расхаживал по комнате и строил на стенах тени крылатых морских монстров и силуэты пулеметов, он непрерывно бормотал что-то под нос о «Конкурирующем Дерьме».

— Ни у кого нет «кристалла» лучше чем у меня! — восклицал он.

Всякий раз, прежде чем насыпать в пепельницу хлопья для завтрака, я демонстративно плевал в нее, и говорил так, чтобы он слышал.

— Дурацкий чертов кристалл! Никуда не годится!

Временами это вызывало у него смех.

Они так резко рванули куда-то по своим делам, что на этот раз забыли закрыть даже входную дверь. Я услышал, как машина зашуршала колесами по дороге, и немедленно устремился в подвал. Так и есть — замок висит на скобах, но не защелкнут.

Черная деревянная дверь скрипнула от моего толчка. Я уже был готов увидеть это: полки, уставленные рядами радужно переливающихся пепельниц с хрустальной насечкой, тех самых вместилищ греха, проклятых дедушкой, который тем не менее держал одну из таких штуковин на своем рабочем столе.

Тьма глазела на меня из подвала, и какой-то острый дразнящий запах обжигал мои ноздри. Я сбегал вверх и вернулся с фонариком, направив луч вниз. Лампочки свисали с балки, провода тянулись к ним как дорожная разметка на шоссе, а выключатель болтался возле двери. Не успев даже подумать о последствиях, я протянулся к нему. Погреб вспыхнул электрическим огнем. Челюсть у меня так и отвисла — называется, живем в доме без электричества, а подвал оснащен им не хуже, чем железнодорожный вокзал. Наверху ни единой розетки, некуда подключить даже телевизор, и поэтому у нас нет ни нормальной плиты, ни холодильника, и фонарик, выделенный мне Честером, — единственная защита от голодных ночных призраков. Направив луч фонаря вниз, я стал спускаться по шатким ступенькам в оштукатуренный каменный погреб. Луч скользнул по столам с тиглями, горелками. Повсюду были трубки, склянки, пузырьки, весы, пластиковые пакеты для упаковки мелкого товара — и бритвенные лезвия. Несмотря на то что было невероятно светло, я проверял каждую вещь светом фонарика, словно ставя на ней пробу.

В углу валялся старый продавленный матрац с одеялами и подушкой, холодильник с меня ростом стоял неподалеку от него. Я подошел к холодильнику и провел рукой по гладкой выпуклой дверце. Прижав к ней ухо, я ожидал услышать дыхание или стук бьющегося сердца. Но оттуда доносилось лишь мерное электрическое гудение. Я дернул серебристую рукоять, распахивая тяжелую дверцу. Внутри было темно. Я посветил фонариком: куча пластиковых контейнеров и пива. Распахнув примерзшую морозильную камеру, я обнаружил те же пластиковые контейнеры и запас заморозок, которые привозил мне Честер. Я захлопнул обе дверцы. «У нас нет холодильника», — постоянно говорил он мне, и я мог питаться лишь благодаря тому, что он каждый день останавливался у магазина, чтобы купить мне мороженый полуфабрикат. Можно сказать, он оказывал мне ежедневную услугу, любезно останавливаясь всякий день у магазина, чтобы я не умер с голоду.

— Лжец.

Я плюнул на холодильник, заткнул фонарик за пояс и продолжил расследование. Однако ни одной хрустальной пепельницы мне найти так и не удалось. Здесь вообще не было ничего хрустального или имеющего отношение к «кристаллу», о котором они постоянного говорили. Только булькающие и испускающие пар пробирки и колбочки. Наверное, они увезли «товар» на продажу.

В углу я обнаружил кучу, покрытую мешковиной. Я уже знал, что там — уголь. Угли в моей печке уже превратились в сажу, но я не любил его лишний раз просить принести побольше угля, который так ненавидела мама — потому что все совершалось в строгой конспирации, за ее спиной. Отчего она питала такое отвращение к углю, выяснилось потом. Честер доставлял уголь из подвала тайком от мамы и тут же забрасывал в печь.

Я сдернул мешковину и отпрыгнул в сторону, когда по куче промчался громадный паук, спрятавшись под черным развалом.

С бьющимся сердцем я смотрел на эту угольную кучу. На самом деле я еще никогда сам не прикасался к углю: в печку его всегда закидывал Честер. Он же и разводил огонь, показывая мне, как это делается при помощи свернутой жгутом газеты. Если долго вглядываться в уголь, в его черную сердцевину, где вспыхивали красные глаза, то уголь начинал разговаривать со мной, гипнотизируя — все происходило в точности, как рассказывала мама.

Однажды я здорово обжег руку — уголь захотел, чтобы я к нему притронулся. Я рассказал маме об этих порочных мыслях. Тогда она прижала мою руку к горячей плите и держала, пока я не завопил.

— Уголь надо кормить, — сказала она. Это послужило мне уроком. Больше я никогда не заглядывался на горящий уголь.

Но вне печи уголь не так уж страшен, решил я. В таком состоянии он как неживой, так что его нечего особенно бояться. Я выхватил из кучи пару осколков, но потом решил набрать побольше и припрятать где-нибудь в доме, на всякий случай. Честер не заметит. А то он всегда говорит: «Черт возьми, я же только вчера притаскивал. Ты что, жрешь его?» С этими мыслями я стал набивать карманы, выбирая в основном скатившиеся вниз кусочки. Вот из-под куска выскочил еще один паук, бросившись на меня. Я с криком метнул уголек обратно в кучу, чем устроил небольшой обвал. Паук пробежал по моему тапку, юркнув в новую кучку, образованную камнепадом.

— Вот это да, — пробормотал я.

Дверь подвала скрипнула, и я обернулся, но лестница была пуста, лишь утреннее солнце проникало в подвал, падая на ступени, растворяясь в электрическом свете. Уголь был сложен на цементированном полу. Мне вдруг захотелось броситься по лестнице вверх и спрятаться в постели под одеялами. На едва я сделал шаг по направлению к двери, как уголь злобно заскрежетал под ногами. Я посмотрел на сияющее голубое пламя горелки и затем перевел взгляд на кусок угля. «Огонь не может перепрыгнуть так далеко», — убеждал я себя.

— Я не собираюсь тебя кормить, — прошептал я, обращаясь к углю и пнул его ногой. — Тебе до меня не добраться.

Я отер вспотевшие ладони о майку, оставив на ней жирные черные полосы.

— Проклятье! — пнул я еще несколько раскатившихся по подвалу черных кусков. — Чтоб вас… Ну, погодите! — И стал собирать беспризорный уголь, уже заранее представляя, каким мучениям я его подвергну. Я отнесу его наверх и там размозжу камнем, а потом изрисую кровью при помощи своего красного карандаша, утоплю в воде, так что угли навеки потеряют надежду когда-нибудь воспламениться. С усмешкой прикусив губу, я заранее решал, какие куски я сложу обратно в кучу, а какие обреку на гибель. Сняв майку, я расстелил ее на полу и стал туда складывать добычу. Я нашел одного малыша и с улыбкой сказал ему, подняв на уровень глаз:

— Ты умрешь.

Я уже собирался покончить с ним на месте и с этой целью взял лежавший рядом кусок побольше, который должен был представлять собой взрослый уголь.

— Смотри, это твоя мама. Хочешь к маме? — Плюнув ему в лицо, я растер слюну пальцем. — Ой, да ты плачешь, посмотрите на этого ползунка, думаешь, слезы тебе помогут? Нет, дружок, слезами ничего не добьешься. — Укоризненно покачивая головой, я улыбался ему в глаза. — Вот если бы ты не плакал, я бы взял тебя домой, вместе с мамой, а так — смотри, что случилось.

Я прижал напоследок маму к сыну. Она звала на помощь, но рот ее был зажат моим пальцем, к тому же, без огня или моего дедушки, их угольное семейство было бессильно.

Я сплюнул и на нее.

— Вот видишь? — сказал я ребенку. — Мама плачет из-за тебя, и теперь она будет наказана. — Размахнувшись, я запустил куском угля — тем, что покрупнее — в неоштукатуренную часть стены возле кучи. Она рассыпалась на осколки. Я подобрал ее разбитое тело, харкнул и зачирикал красным карандашом, который лежал у меня в заднем кармане джинсов. Злорадно кусая губы, я поднес малыша к раздробленному телу матери.

— Смотри, — вот что ты натворил! Ну, что? — Я поднес его к уху, — Хочешь теперь домой? Ладно, ладно, — убаюкал я его в руке. — Все будет хорошо. — погладил я его по маленькой головке. Затем направился к куче, протягивая ей малыша. — Что такое? — Я отдернул руку, будто от печки. — Они не хотят тебя. — Как в мультиках, демонстративно приложив руку к уху, я снова прислушался. — Говорят, что ты убил свою маму, и поэтому теперь тебе не место среди них. Теперь тебе некуда деваться. Все, что у тебя есть, — это я. Не бойся, я не стану убивать тебя… если будешь хорошо вести себя. — Я поскреб его за ухом, пачкая ногти.