Фронтовое братство - Свен Хассель

Одна из девиц плюнула на пол перед ним.

— Мразь, — сказала она и плюнула снова.

Полицейский не обратил на это внимания.

— Она говорит, что ты мразь, — усмехнулся унтер. — А знаешь, что говорю я? — глумливо спросил он, нарываясь на драку. — Ты тупой бык. Нет, ты гораздо хуже. — Он махнул рукой и убежденно кивнул. — Ты подхалим, лижешь задницу нацистскому дерьму. Ну, будешь теперь со мной драться?

— Отстань, пехотинец. Я не бью раненых.

Унтер пошатнулся и бросился на полицейского. Потерял равновесие и ударился о стойку. Труде оттолкнула его, и он упал на пол.

Поднявшись с большим трудом, унтер схватил бутылку и саданул полицейского по голове. Полицейский отскочил с рычанием, выхватил пистолет и яростно выкрикнул:

— Ты что, черт возьми, с ума сошел?

— Да, — загоготал унтер. — Я буйнопомешанный!

Он порылся в карманах, достал листок бумаги и сунул под нос полицейскому. Тот удивленно воскликнул:

— Что за… — И размазал кровь по всей голове. — Свидетельство об увечии! Настоящее свидетельство! Ну, твое счастье. Если б не оно, ты уже был бы покойником. Трупом! Я бы всадил тебе пулю прямо между глаз.

— Свинья, — промямлил унтер и, шатаясь, вошел в нишу, где его приняли двое девиц.

Труде протянула полицейскому полотенце. Он вытер им голову.

— Ну и болван! Надо ж так стукнуть!

Матрос снова полез под тесную юбку дамы. Ухмыльнулся.

— Чуть пощекочу, тогда увидите, как она оживет.

— Какие у нее трусики? — выкрикнул унтер со свидетельством об увечии.

Матрос рывком сдернул с нее юбку.

— Розовые, — радостно выкрикнул он, демонстрируя ее зад в туго облегающих трусиках. Шлепнул по нему. — Приходи в себя. Завтра я ухожу в море, это будет мой последний рейс. Гейнц больше не вернется в Гамбург!

Еще одна серия мощных бомбовых взрывов. С полок посыпались стаканы. Свет погас. Завопила какая-то девица. Унтер запел:

Мы шагаем,Куда — не знаем,Объяты страхом,Против ангелов…

— Света, — раздался голос в другом конце зала.

— И пива, — раздался другой.

— Ты у меня получишь! — крикнул унтер.

Когда упали бомбы, каска полицейского укатилась в угол.

Матрос поцеловал даму. Он радостно усмехался.

— Бери ее, — крикнул унтер. — Черт возьми, приятель, покажи нам, на что ты способен!

— Ты прав, кореш. Надо, — пробормотал матрос. — Это мой последний рейс. — Он выругался. Что-то не получалось. — Ну, свинья, теперь ты будешь знать, что такое флот!

— Браво, моряк. Давай, торпедируй ее, потом вышвырни к этому ублюдку!

Дама издала вопль. Вопль и стон.

Легионер засмеялся. Дора засмеялась.

— Пива по случаю свадьбы! — крикнул кто-то.

Все засмеялись и выпили за моряка и даму.

— Да будет тебе, сука, — раздался в темноте голос моряка. — Это мой последний рейс. Завтра к вечеру подлодка номер сто восемьдесят девять затонет.

Труде принесла свечу. В дрожащем свете мы увидели на полу что-то темное.

Кто-то заиграл на пианино. Дама издала протяжный, пронзительный вопль. Полицейский крикнул:

— Сукин сын! Оставь ее в покое!

— Пошел ты, фараон, — ответил матрос. — Это моя последняя возможность.

Дора поднялась. Бесшумно, уверенно пошла в темноте.

Пианист заиграл новый мотив:

Это скоро кончится,Минует беда.Адольф с его партиейСгинут навсегда.

— Тихо, — заорал уже вышедший из себя полицейский. Луч фонарика двинулся по полу и остановился на моряке и даме. Полицейский решительно наклонился к матросу и разъединил их. Матрос яростно забился, вырвался и безумно зарычал. Бросился к двери. Отшвырнул бельгийца в сторону.

— Стой! — крикнул вслед ему полицейский. — Стой, стрелять буду!

И взвел курок пистолета.

Матрос, шатаясь, поднялся по лестнице. Послышались хлопки зажигательных бомб. По асфальту потекла жидкость. Вспыхнула. Взметнулись языки слепящего огня. Раздались крики: «Песка!» Тени удлинялись. Снаружи не было ничего, кроме яркого светло-желтого пламени. Улица была в огне. Весь район Бремеррайхе пылал.

Дора закурила белую черуту, двадцатую с начала налета. Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть!»

Матрос-подводник был весь в огне. Медленно превращался в крохотную мумию. Обгорелую, обугленную куклу.

Женщина, которую он изнасиловал перед своим последним путешествием, сидела на полу, невидяще глядя перед собой. Раскачивалась из стороны в сторону. Из горла у нее вырвался долгий сдавленный крик. Она принялась биться головой о стену. Все быстрее и быстрее, будто набирающий скорость поезд.

Увечный унтер засмеялся.

Дора стала бить женщину по лицу тыльной стороной ладони. Нанесла четыре удара, очень сильных. Женщина утихла.

— Карл мертв, — прошептала она. И закричала снова. Запрыгала по полу, будто курица, которой отрубили голову. Пронзительным сопрано запела хорал. Казалось, хотела заглушить вой бомб.

— Помешалась, — сказал однорукий сапер-унтер. Вторую руку у него сожгло огнеметом при отступлении от Харькова.

Дора плюнула на пол и бросила взгляд на поющую женщину.

— Выведите ее в заднюю дверь, — приказала она и кивнула бельгийцу и своднику Эвальду.

Новая серия бомб сотрясла здания. Вопли тонули в потоке пламени, сметавшего все на своем пути по другую сторону Ганзаплатц. Громадный пылесос поглощал все, хорошее и плохое.

Дора принесла жареных каштанов. Мы обмакивали их в стоявшую посреди стола солонку.

Шупо подобрал свою каску, надел ее и пошел к двери. Он был вне себя из-за истории с матросом.

И тут появился патруль службы безопасности. Четверо солдат-эсэсовцев и обершарфюрер. Они поглядели на шупо с насмешливым удивлением. Один из них поигрывал автоматом. Улыбался, но это была не настоящая улыбка. Она наводила на мысль о довольном мурлыканье кота при встрече с мышью, забывшей, где ее норка.

Обершарфюрер протяжно свистнул.

— Так-так, смотрите, кого мы обнаружили. Грязного фараона. Грелся в теплом углу, да? Вижу, наше появление стало для тебя большой неожиданностью. Но, видишь ли, такова жизнь. Она полна неожиданностей, хороших и плохих. Знаешь, было бы неплохо, если б ты отдал рапорт.

Полицейский вытянулся и выпалил:

— Старший вахмистр полиции Крюль, пятнадцатый участок, Хауптбанхоф, произвожу обход. Никаких происшествий не случилось, докладывать не о чем.

Эсэсовцы рассмеялись. Обершарфюрер почесал мизинцем ухо.

— У тебя определенно нелады с воображением, дед. Половина Бремеррайхе уничтожена, а ты говоришь, что не о чем докладывать. Над лестницей лежат две маленькие обугленные туши, недавно бывшие людьми. И все равно не о чем докладывать?

Эсэсовцы рассмеялись снова.

Легионер поплевывал скорлупками каштанов. Дора закурила очередную сигару. Унтер со свидетельством об увечии крикнул:

— Повесьте его!

Обершарфюрер с улыбкой протянул руку к шупо. Полицейский молча отдал ему служебное предписание и удостоверение. Читать предписание обершарфюрер не стал. Равнодушно полистал серую книжечку. Потом сунул то и другое в нагрудный карман.

— Похоже, тебе очень хочется получить пулю в лоб, а, дед?

Полицейский захлопал глазами и что-то пробормотал под нос.

— Трибунал точит на тебя зубы.

Обершарфюрер усмехнулся, тронув кончиком пальца нос полицейского.

— И этот трибунал — мы, — улыбнулся похожий на кота эсэсовец. Обершарфюрер кивнул.

— Он позволяет себе сидеть с комфортом в каком-то борделе, когда мы выполняем приказ фюрера о защите и долге. — Обершарфюрер обошел вокруг полицейского, пристально осматривая его, вытащил у него из кобуры маузер и сунул себе в карман. — Такой, как ты, нам как раз и был нужен. Послужишь превосходным примером в назидание всем остальным. А ну, становись рылом к стене, живо!

Похожий на кота эсэсовец, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа. Он толкнул полицейского автоматом и поводил стволом перед его носом. Посмотрел на него с нетерпением.

— Тебя вздернут, ленивый фараон. И на груди у тебя будет табличка с одним-единственным словом: «ДЕЗЕРТИР».

Четверо его товарищей громко захохотали.

— А потом мы повесим тебе на шею краденую колбасу, клептоман! — выкрикнул обершарфюрер. Подошел к стоявшей за стойкой Труде: — Пять двойных, и пошевеливайся.

Дора положила сигару и встала. Подмигнула Труде, и та скрылась в задней комнате, где был телефон. Дора заняла ее место за стойкой. Глубоко затянулась длинной сигарой.

Обершарфюрер изучающе поглядел на нее. Казалось, он лишился уверенности в себе при виде невысокой, полной женщины с суровыми глазами, глядящими на него равнодушно, словно на муху на стене.

— Пять двойных.

Голос его прозвучал визгливо.