Логопед - Валерий Вотрин

Но тут он вспомнил, что когда-то записал случайно узнанный адрес промышленника, на чьи деньги издавалась газета: Горфинкель однажды поручил Заблукаеву отправить тому письмо. Необходимо было немедленно нанести спонсору визит. Квартира Горфинкеля так и оставалась опечатанной. Целый день Заблукаев провел, роясь в своих бумагах и отыскивая клочок с адресом промышленника. Он уже исполнился уверенности, что бумажка осталась в редакции, когда догадался проверить свой чемодан. Конечно, клочок был там.

Газету «Правило» финансировал старый эксцентричный автомобильный магнат, владелец десятка фабрик, разбросанных по всему миру. Пару лет назад управление своей компанией он поручил двум сыновьям, а сам остался почетным председателем совета директоров. По своей натуре он вовсе не был меценатом, и многочисленные письма и призывы из благотворительных организаций, присланные на его имя, обычно оставались без ответа. Но в иной день им овладевало лирическое настроение, и он начинал просматривать почту на предмет особо трогательных писем. В результате какой-нибудь приют для бездомных животных неожиданно получал в подарок огромный телевизор, а детский приют — несколько ящиков собачьего корму. Ошибка выяснялась, и и собачий корм отправлялся к бездомным животным, а телевизор – к детям. На это уходили недели и месяцы, потому что приюты были в разных странах, но магнат этого времени не замечал — его увлекал сложный процесс исправления ошибки.

Газеты он обычно не финансировал. Но когда-то одно интервью Горфинкеля попалось ему на глаза. В нем Горфинкель громил бесчеловечный режим, душащий свободу на его родине. Однако не это проняло магната — он заметил, что Горфинкель — полный его ровесник, родившийся в один день, месяц и год вместе с ним. Это его тронуло. Мысль о том, что у его ровесника может быть такая странная и драматическая судьба, такая, отличная от его собственной, жизнь, никогда не приходила ему в голову. Он сам разыскал Горфинкеля и спросил, чем может помочь. Еще за минуту до этого звонка Горфинкель не знал, чем можно ему помочь, — он совсем недавно переехал в Европу и только начинал привыкать к здешней жизни, — но уже в следующее мгновение понял, что ему необходима своя газета. Да, ему нужна трибуна, потому что ему есть что сказать, в отличие от многих других, которые могут лишь бесполезно тявкать. И он сказал магнату: дайте мне газету, и я изменю жизнь миллионов людей в одном отдельно взятом государстве.

Магнату это показалось интересным. Он никогда не думал о том, что изменить жизнь миллионов людей можно при помощи печатного слова. Он поинтересовался, сколько Горфинкель хочет. Горфинкель с замиранием сердца назвал сумму. Магнат хмыкнул. Он никогда не подозревал того, что изменить жизнь миллионов людей в одном отдельно взятом государстве можно при таких малых затратах. И он распорядился выделить эту сумму и перечислять еще сверх того на регулярной основе для нормального функционирования нового печатного органа.

Магнат жил в громадном старинном охраняемом особняке в одном из самых фешенебельных районов города. Заблукаев, робея, приблизился к воротам и попросил проводить его к хозяину. Охранник, внимательно оглядев Заблукаева, почему-то не отослал его куда подальше и поинтересовался, кто он и откуда. Заблукаев объяснил. Охранник долго звонил куда-то, потом долго ждал ответа. Все это время он изучал Заблукаева, которому от этого равнодушно-пристального внимания стало не по себе. Наконец, охраннику, видимо, было разрешено пропустить Заблукаева, и он молча отступил в сторону.

Магнат ждал Заблукаева в своем кабинете размером с маленький зал, увешанном портретами каких-то господ в сюртуках. Это был худенький улыбчивый старичок с неулыбчивыми глазами. Он сразу произнес:

— У меня очень мало времени, могу уделить вам всего десять-пятнадцать минут.

Заблукаев кивнул.

— Я здесь по делу, которое требует немедленного разрешения. Главный редактор газеты умер. Я его заместитель.

— Редактор какой газеты? — спросил магнат. — На моем попечении их добрая дюжина.

Заблукаев разъяснил.

Магнат напрягся и не смог вспомнить, хотя была названа фамилия Горфинкеля. Тогда Заблукаеву пришлось в нескольких словах напомнить, какие материалы публиковались в «Правиле», и магнат сразу же вспомнил:

— Ах да, господин, который хотел изменить жизнь миллионов! Так он умер? Что же теперь, без его героических усилий, случится с миллионами его соотечественников?

— Теперь этим займусь я, — твердо ответил Заблукаев.

— То есть газета продолжит свое существование? — переспросил магнат.

Заблукаев ответил утвердительно.

— Все, что мне нужно, — добавил он, — это регулярная финансовая поддержка.

— А сможете ли вы гарантировать перемены в жизни миллионов ваших соотечественников? — спросил магнат. — Их, кажется, кто-то угнетает, не так ли?

— Да, это так, — отвечал Заблукаев, — и я обещаю, что жизнь этих миллионов ощутимо изменится. Это будет демократическое издание, направленное против угнетения миллионов уродливым и искаженным языком.

Магнат подумал, что ослышался, но промолчал. Главное — газета будет выходить и дальше. Ему было все-таки интересно увидеть перемены, произведенные «его» газетой в некоем угнетенном авторитарном обществе. После продолжительной паузы он обещал Заблукаеву всемерную поддержку, и, когда тот ушел отдал необходимые финансовые распоряжения — и тут же забыл о посетителе.

А Заблукаев немедленно принялся за дело. Он снял небольшую контору в центре города, установил необходимую технику, телефон, перезаключил договор с типографией и уже скоро выпустил в свет первый после смерти Горфинкеля номер газеты. Видное место в нем занимал портрет Горфинкеля в траурной рамке и прочувствованный некролог. Все остальные полосы Заблукаев занял своими статьями, вытащенными, наконец, из спасенного чемодана. Однако он не стал печатать их под собственным именем, а почти везде подписался разными псевдонимами. Тогда у него были еще надежды привлечь к сотрудничеству талантливых авторов, и он прибег к псевдонимам как временной и вынужденной мере. Он не знал тогда, что отныне «Правило» окончательно становится газетой одного автора.

Собственно, с того самого дня, когда вышел в свет первый номер обновленного «Правила», Заблукаев стал заниматься своим любимым делом — проповедью. У него было время узнать соотечественников, живущих в этом городе. В основном это были эмигранты-тарабары, бежавшие от преследований и осевшие здесь. Из шестнадцати выходивших в городе газет больше половины были общественно-политическими и издавались тарабарской общиной. Материалы в них печатались разные — от ежедневных аналитических обзоров политической ситуации на родине до забубенных рассуждений на тему того, когда же явится Дуководитель. Заблукаев стал внимательно изучать своих конкурентов и противников и вскоре понял, что среди тарабарских газет выделяется одна, которую избрал своей трибуной Гоманов. Ненавязчиво и умно газета «Пдавое слово» продвигала мысль о том, что Гоманов и есть Дуководитель. Она не настаивала и обстоятельно отвечала на письма и вопросы читателей, часто возмущенные. По сути, на страницах «Пдавого слова» развернулся широкий диалог о том, кого из нынешних вождей тарабаров стоит считать Дуководителем и на каком основании. Заблукаев отметил про себя, что Гоманов не закрывается от вопросов, не лезет в бутылку, не горлопанит, как поступали другие кандидаты в Дуководители, — нет, Гоманов делал другое. Он проповедовал. Это вызвало симпатию Заблукаева: он почувствовал в Гоманове родственную душу. Он заметил, что каждому, кто обращался с вопросом, или с просьбой, или с советом, или с подковыркой, Гоманов просто и спокойно говорил, как будет на нужду этого человека отвечено. На вопрос он давал тихий ответ, на просьбу — обещание, за совет благодарил. На подковырки и угрозы он не отвечал бранью или ехидцей, а просто отзывался: «В Царстве Истинного Языка мы сочтемся». От номера к номеру газета «Пдавое дело» умножала свой тираж и толстела.

Заблукаев не стал начинать с нее. У него были враги помельче, и он хотел потренироваться. Разбирая рукописи из чемодана, он с восторженным удивлением понимал, что готовился к этой войне долго и все его давние статьи написаны будто к этому дню. Ему не нужно было ничего переделывать или переписывать — текст с минимальными правками шла в газету. Автор лишь выдумывал псевдонимы. Тут были и привычный Лев Логопедов, и Ефим Плюхин, и проф. Бодуэн де Куртенэ, и Илья Пророков, и кн. Языков. Каждый номер газеты был словно ощетинившийся пушками фрегат, без перерыва палящий во все стороны и поражающий все цели. И действительно, Заблукаев не считал, что в этой войне необходимо щадить мирных жителей. Его язвительная шрапнель и тяжелые бомбы посыпались на головы равно мирных граждан и военных, сиречь людей печатного слова. Не разбирая лиц и званий, он бил прямой наводкой в противные издания, в людей, пользующихся неправильной речью, в режим логопедов, наконец, в сам неправильный язык, его грамматику, фонетику, синтаксис, лексику, орфографию — он не знал милосердия и не брал пленных, он бичевал и резал, он пускал этот не ожидавший натиска город на поток и разграбление. Обвиняя, он увещевал; набрасываясь, он насмехался. От Заблукаева не было укрытия. В дюжины глоток своих разноликих сущностей он вопил, глумился, ржал, язвил, клеймил, открывал истину. В каждом номере он приводил отдельной колонкой слова, как их необходимо писать, и ссылался с мелочной скрупулезностью на статьи авторитетных словарей и примеры из старых уважаемых книг. Слово, возглашал он, есть воплощение мысли, логоса, и потому священно и неизменимо. Слово не может использоваться на потребу толпы. Если чей-то косный язык не может его выговорить и потому требует, чтобы слово изменили, нужно не слово менять, а вырвать косный язык.