Все люди умеют плавать (сборник) - Алексей Варламов

Через три дня пришла телеграмма из дома: отец скончался. Совпадение его смерти и ее свадьбы ошеломило настолько, что долго она еще ходила сама не своя и пыталась что-то вспомнить, но вспоминать было уже поздно: в длинном приземистом здании за окружной дорогой, куда привез их военный автобус, гроб с телом поставили на стол, по очереди подходили, прощались. Потом вышла женщина в костюме, нажала на кнопку, и гроб опустился вниз. Ленке стало жутко от этого неестественного падения, как-то безысходно, как будто и впрямь так безнадежно и обреченно оканчивается человеческая жизнь и ничегошеньки от нее не остается. Мать держалась сухо и строго, не рыдала, делала все, что требовалось. После поминок Ленка хотела остаться у нее, но мать велела ей уйти. И сколько после этого ни пыталась Ленка с ней заговорить, та отвечала коротко, односложно и дочь к себе не подпускала.

Ну и пусть.

Потом она заболела, целыми днями валялась на диване и таращилась в окно.

– Ты, наверное, беременна, – заключил Славик.

Носила она тяжело, ее часто мутило, она не высыпалась; потом уже, на поздних сроках, когда началась зима, на одно то, чтобы застегнуть сапоги и надеть шубу, уходили все силы.

Родов она не боялась, с родами должна была пройти мучившая ее беременность, и роды оказались легкими. Родился мальчик.

Когда ей принесли его, она долго не могла поверить, что это ее ребенок и, самое главное, что она теперь мама, мать, мамаша, она – девятнадцатилетняя девочка, самая младшая в палате. А когда поняла, то расплакалась, сама не зная отчего, и вдруг подумала, что рождение сына – некий знак «свыше» и это «свыше» назвало его именем отца, деда, значит, не в пустоту падает мертвое тело, остается от него, наперекор всему, что-то очень важное. Значит, есть надежда, какой-то выход. И она вся раскрылась этой надежде, но так стукнулась, что до сих пор болело при одном воспоминании.

Началось с того, что молока было совсем мало, потом у Мити появился диатез, он стал расчесывать себя, плохо спал, ему меняли диету, но диатез не проходил. Вскоре из Опалихи приехали генералы, приехали с самыми лучшими намерениями – помочь молодой семье. Ленку облагодетельствовали, особо не спрашивая, хочет она того или нет, и опять у нее завертелось в голове это ненасытное, сумасшедшее желание взять ребенка и уехать, уехать куда угодно, где нет вальяжного генеральского дома, болтливой свекрови, Славика с преферансом, математикой и скукой на лице. Она чувствовала, что с ней происходит черт знает что. Стала истеричной, злой, и стоило ей только заметить, как морщится Славик, когда начинает плакать Митя, она кричала на него:

– Ну и не надо было ребенка заводить, если проклятая наука тебе дороже.

И ведь знала, что не права, Славик помогал ей чем мог: пеленки стирал и к ребенку по ночам вставал, давая ей выспаться, все это знала, однако поделать со своей раздражительностью ничего не могла.

И с генеральшей они были на ножах. Собственно, на ножах была Ленка, генеральша, напротив, вела себя очень миролюбиво, ласково втолковывала Ленке, как управляться с сыном, но всякий раз, когда выходило не по-Ленкиному, а по-генеральскому, она кипятилась и думала, что ее обдурили. Хотя, если бы не генеральша, неизвестно еще, что б с Митей было. Свекровь вызывала частных врачей, они получали за визит по четвертном у, а Ленка мстительно думала, что у нее таких денег нет и поэтому она вынуждена терпеть это унижение. Потом генеральша придумала еще одно важное мероприятие.

– Дмитрия надо крестить, – торжественно объявила она за обедом.

Генерал и его сын неопределенно пожали плечами, мол, делайте что хотите, ребенок – забота бабская. Ленку опять никто спрашивать не стал, она хотела по обыкновению взбрыкнуться, однако что-то ее в этот раз остановило. Крещение организовали на дому, за батюшкой ездил самолично генерал, таинство быстро совершили, и у Ленки от этого визита осталось ощущение, будто ребенку сделали очередную прививку.

И вообще ей стало казаться, что в этом доме ее никто всерьез не воспринимает как жену и как мать, и вся ее нынешняя жизнь была совсем не похожа на то чудо, к которому она прикоснулась новогодней ночью в роддоме на Ленинском проспекте.

«Я так больше не могу», – подумала она и пошла объясняться со Славиком.

Он отложил в сторону таблицы и расчеты, внимательно выслушал ее, потирая виски, но ничего не понял.

– Тебя кто-нибудь обижает, тебе говорят грубости, тебя в чем-то упрекают, тебе не помогают? Нет? Значит, тебе не может быть плохо, этому «плохо» неоткуда взяться. Значит, все дело в тебе самой, и ты сама должна измениться.

«Ты, ты меня обижаешь, – думала Ленка, но вслух не говорила, потому что говорить такие вещи вслух бесполезно: их либо понимают без слов, либо не понимают вовсе. – Боже мой, но зачем же он тогда все это затеял, зачем я ему потребовалась, если ему все равно? Да лучше б ты пил, проклятый, лучше б негодяем был, бабником, но хоть бы понимал. Что мне до твоей порядочности? Сварливая, ленивая, неблагодарная, избалованная жена, и опять я пришла к тому, от чего уходила, и опять я всем поголовно обязана. И свекровь вздыхает: бедный Славочка, как ему не повезло с женой, но он у меня порядочный и ее не оставит. Ах, так?»

Как-то вечером, когда генералы отправились в Большой, а Славик в соседней комнате сидел над диссертацией, Ленка, нарочито громыхая вещами и телефоном, вызвала такси и собрала Митю. Она все ждала, что Славик выйдет, почувствует, заволнуется, но он так и не поднял головы. Ленка вышла, хлопнула дверью и медленно, за руку с Митей, пошла к машине. Такси крутило по Москве, мимо университета, где она когда-то мечтала учиться, мимо Лужников, мимо ярмарки, Митя сопел, шофер искоса поглядывал на Ленку, но с ней не заговаривал, и она подумала, что все это уже было, и точно так же крутило ее по Москве, и сколько так будет крутить, одному Богу известно.

Мать была дома. К появлению дочери с внуком она отнеслась очень сдержанно, если не сказать неприязненно, но Ленку это заботило мало. Здесь по крайней мере ее дом, здесь она прописана и сама себе хозяйкой будет. Поздно вечером позвонила генеральша.

– Да, да, Леночка, это не телефонный разговор, я сейчас приеду.

И в самом деле приехала. А ты-то где, муженек? Выяснилось, что муженек на Ленку осерчал и требует, чтобы она сама явилась к нему с повинной, что-де за дела, он себе такого не позволяет.

– Леночка, голубушка, мы люди простые, если тебя чем обидели, прости нас. Тебе трудно, а мне, думаешь, легко было? Пока в Москву перебрались, дослужились, сколько мыкались, таскались, глухомань, муж на службе, пойти некуда. И только к одному месту привыкнешь, сразу на новое. На Дальнем Востоке, на Урале, в Казахстане… Я ведь тоже думала: брошу все, уеду, не могу так больше. Это ничего, Леночка, это так надо, ты поживи тут чуть-чуть и возвращайся. Потерпи, Леночка, ради себя не можешь, ради Мити потерпи. Что поделаешь, бабья доля такая: мужик в делах, потом дома, а у нас целый день служба, и никто этого не понимает, ни один мужик.

Генеральша была высокопарна, но искренна. Ленка слушала ее внимательно, хотя злилась на себя за эту внимательность.

– Я ведь понимаю, Славик мой эгоист порядочный вырос. А что ты хочешь, один был, вот и избаловали. Ты потерпи, мне ведь хуже было. Я университет окончила, наукой заниматься хотела, а всю жизнь в гарнизонной библиотеке проработала. А у тебя все будет, хочешь учись, хочешь дома сиди, летом на дачу будем ездить. Еще себе ребенка родишь. Ты что надумала-то, дуреха? Ты ведь не ему, себе жизнь поломаешь. Послушай меня. Я тебе зла не желаю.

Но Ленка поняла, что никогда у нее со Славиком жизнь не наладится, и подала на развод.

Началась у нее жизнь – чем хуже, тем лучше.

Ждать помощи от матери не приходилось, ребенка никуда не брали, и Ленка пошла работать в детский сад: и работа будет, и за Митей присмотрит. Сад был недалеко от дома – ведомственный.

Заведующая, дама уже в годах, но хорошо сохранившаяся, чем-то похожая на генеральшу, долго расспрашивала Ленку про ее, как она выразилась, обстоятельства, про причины развода, с сожалением вздыхала, что образование у Ленки хоть и педагогическое, но незаконченное, спрашивала, как она жить дальше собирается, как институт кончать. Ленке все эти участливые разговоры были неприятны, она была уже сама не рада, что ввязалась в это дело, и хотела ответить что-то резкое, уйти, но заведующая поспешно сказала, что она им подходит, ее берут, конечно, не сразу на должность воспитательницы – пусть вначале поработает нянечкой и осмотрится.

И пошла Ленка в сад мыть посуду, полы, туалет. Первое время гора с недоеденной пищей, уборка туалета вызывали у нее отвращение, но скоро она к этому привыкла и работала почти машинально. Через месяц ей дали группу, но без няни, и ей по-прежнему приходилось мыть полы и посуду. Все так работали – одинокие несчастные бабы, которым некуда было деть своих детей. Многие увольнялись, а кто-то свыкался и работал всю жизнь. Хлебнула Ленка в этом садике изрядно: и грязи, и сплетен, и свар из-за игрушек, из-за родительских денег, натерпелась от комиссий и министерских проверок. Педагогом она была, видно, никудышным – дети ее не слушались, кричали, она пыталась быть с ними поласковее, но они еще больше садились на шею, носились как угорелые; то и дело приходила невзлюбившая ее за строптивость методистка в хрустящем белом халате и тыкала за то, что неправильно заполнен журнал, дети опаздывают на занятия в бассейн, родители в претензии. Потом во время ее смены у одной из девочек украли шубу, и пришлось платить. Потом что-то еще, еще, она чувствовала, как превращается в обыкновенную склочную бабу, сплетничает, таскает домой несъеденные котлеты и опускается ниже и ниже. Как я сюда попала, думала. Знать бы, чем кончится блестящий институт, к чему придешь ты, генеральская невестка, девочка из хорошей семьи. И осталось ли в ней хоть что-то от той девочки, завороженно бродившей по Замоскворечью? Как же бездарно сложилась жизнь! А кого винить? Славика, себя, родителей, генеральшу? Мать ее осуждала, непутевая девка выросла, то из дому ушла, то с мужем развелась, позор! Развелась? У женщины должен быть любимый муж, понимаешь, мама, любимый, это самое главное. А все остальное – квартира, заработки, шмотки – это только остальное: хорошо, если есть, и черт с ним, если нет. Но так она говорила только себе, а про мать думала: что тебе объяснять, любимый или нет, у вас все по-другому было, раз замуж вышла, впряглась, значит, любимый, и говорить тут нечего – тяни давай. Может, так и надо, но я так не умею, я другая, и это надо обязательно понять и не осуждать меня.