Зима в горах - Джон Уэйн

Роджеру приятно было, что она назвала его «молодой человек», но в то же время он не обрадовался тому, что миссис Аркрайт поедет с ними в автобусе. Патетика ее жизни и узость ее интересов угнетающе действовали на него. Она жила в отличном новеньком домике со всеми удобствами и с чудесным видом на залив, но вся ее жизнь сводилась к еженедельным схваткам и упорной борьбе за то, чтобы у нее забирали мусор.

Продвигаясь по автобусу, держась за спинки сидений, чтобы не упасть, Роджер надеялся, что миссис Аркрайт получит удовольствие от fracas[16] с чиновниками из Корпорации мусорщиков, но не добьется победы, ибо тогда она лишится горечи, которая питает ее жизнь.

Наконец настала та среда — среда, когда должна была приехать Дженни. С той минуты, как они условились о встрече, Роджер и жаждал наступления этой среды и страшился. Конечно, ему хотелось, чтобы Дженни приехала к нему, хотелось ее увидеть; конечно, он не мог не радоваться возможности прощупать почву, понять, насколько труден будет путь, который предстоит преодолеть; а если говорить, не затуманивая смысла изящной метафорой, — выяснить, есть ли у него шансы оторвать ее от мужа на достаточно долгий срок, чтобы получить необходимое утешение. И тем не менее как раз это обследование почвы, то, что придется потратить немало усилий, чтобы отторгнуть Дженни от мужа, и страшило его. Сколько будет хлопот, сколько, черт побери, уйдет сил, как это будет выбивать из колеи и лихорадить — и с каждым годом все больше.

В шесть часов Роджер вернулся с первым вечерним рейсом в Лланкрвис — с работой на этот день было покончено. Еще предстоял десятичасовой рейс, но по средам народу обычно бывало мало: многие в этот день не работали вечером и склонны были уезжать подальше, а не сидеть в карвенайских пивных. Гэрет вполне мог сам справиться и возражать не стал. Итак, Роджер направился к себе, отпер зеленую дверь, которая вела в помещение, сдаваемое миссис Пайлон-Джонс на лето, и вошел, бормоча себе под нос: «Мясо, овощи, масло. Вино, штопор. Уголь, растопка. Мы еще не решили, когда мне положено замерзнуть в снятой квартире. Картофель. Поправить запор на окне». Он был весь как натянутая струна, неуверенный в себе, несчастный. Готовиться к свиданию, наводить уют, чтобы лечь в постель в замужней женщиной в протестантском поселке, — зачем ему нужен весь этот фарс, в его-то годы? Это было несправедливо, ужасно. Он искренне жалел себя и даже немного жалел Дженни.

Тем не менее он разжег хороший огонь в камине, накалил электрический вертел, так что тот зашипел, — по крайней мере, он вкусно ее накормит, и они приятно проведут время, прежде чем он нарушит ее покой.

Миссис Пайлон-Джонс сидела тихо, как паук, на своей половине дома. Узнает ли она о том, что произойдет? А что, если Дженни, исстрадавшись в своем несчастном браке, упадет ему в объятия и затем очутится в его постели? Станет ли миссис Пайлон-Джонс наблюдать в замочную скважину? Способна она вызвать лланкрвисскую разновидность куклукс-клана или Общества по охране порядка и поддержанию закона? Но в конце-то концов (подумал он, стоя перед электрическим вертелом и почувствовав вдруг неодолимую усталость), какое это будет иметь значение, если даже она так и поступит?

Условный час пробил. Он ждал ее, она опаздывала — прошло уже десять минут, нет, пятнадцать; он уже начал браниться про себя, когда на улице раздался скрип шин и звук затормозившей машины. Он не собирался бежать к двери — пусть постучит, ну а потом он не спеша откроет, но вместо этого широко распахнул дверь. На улице стояла голубая машина. Это была Дженни.

Она вошла. На ней было короткое модное пальто, под ним то же платье, что и в тот раз, когда он впервые увидел ее: простое, хорошо сшитое темно-красное шерстяное платье, короткое (укороченное?), хорошее платье (ее лучшее?). Интересно, она специально выбрала его или машинально сняла с вешалки, как единственное, которое можно надеть? Все это промелькнуло у Роджера в голове, пока она произносила первые, старательно подготовленные фразы, объясняя, почему она опоздала.

— Давайте есть, — сказал он. — Я голоден. Я ведь работал. — От волнения он говорил чуть грубовато.

— Я тоже работала. Возилась с детьми, укладывала их спать. А что у вас за работа?

— Потом расскажу.

— Это что — тайна?

— Нисколько. Я работаю на автобусе.

— На автобусе? Кем же — шофером? Вы не похожи…

— Нет, я работаю кондуктором.

— Кондуктором в автобусе? Вы, что же, занимаетесь этим на пари или как?

— Нет, я так отдыхаю. Для разнообразия. — Произнося это, он подогревал тарелки, стучал блюдцами и вообще делал все очень быстро, словно профессиональный повар.

— Что-то вы захлопотались, — сказала она, подходя к нему. — Могу я вам помочь?

— Да, можете налить себе рюмку хереса из вон той бутылки, а потом можете открыть вино и поставить его на стол. В общем, заняться мелочами. Основное я буду делать сам, потому что тут затронута моя честь. Я хочу приготовить вам хорошую еду.

— Прекрасно. Я буду заниматься одними мелочами и тогда, надеюсь, не задену вашей чести. — Он услышал, как она налила себе хереса. — Вам тоже налить?

— Нет, спасибо. — Он уже выпил джину до того, как она пришла.

Интересно, что делает ее муж в то время, как она сидит в Лланкрвисе и пьет херес в квартирке, которую миссис Пайлон-Джонс сдает на лето? Дженни говорила, что он выступает по телевизору. Именно сейчас, в этот момент? Если бы у него был телевизор, хватило бы у них нахальства включить его, сесть перед ним и смотреть на эту отвратительную гладкую физиономию?

Вот было бы здорово — сорвать с нее платье и обладать ею перед телевизором, на глазах у смотрящего с экрана мужа.

— А чем вы обычно занимаетесь? — спросила она.

— Я филолог.

— Как этот нудный старик Брайант?

— Как он.

— И что вы изучаете?

— Североевропейские языки. Больше всего я люблю скандинавские и английский.

— Я понимаю, но что именно вы изучаете в английском и в скандинавских языках? Просто грамматику и структуру?

— Видите ли, я написал довольно серьезную работу под названием: «Превращение „умляутных вариантов“ в „умляутные аллофоны“ в скандинавских языках и, в частности, в сравнении с конечными „i“ и „е“ в древневерхненемецком».

Она перестала вывинчивать пробку и, прищурясь, поглядела на него.

— Вы, конечно, шутите?

— Нет, не шучу. Такие названия часто встречаются в филологических работах. Наготове у меня, например, такой труд: «„Iа“ как особая дифтонгическая фонема в скандинавских языках переходного периода».

— Но кому все это нужно?

— Ну, видите ли, мы исследуем, как развивался язык. Изучаешь старые руны и надписи на мечах седьмого века и прочих предметах, а потом пытаешься систематизировать то, что удалось выявить, и сделать выводы относительно эволюции языка. Если удается кое-что прояснить, это помогает археологам установить, к какой эпохе относятся обнаруженные ими предметы.

— Лишь в том случае, если на предметах есть надписи?

— Да, но на большинстве предметов надписи есть.

— И вам действительно нравится этим заниматься?

— Так же, как иным нравится изучать хромосомы. Рис готов, и мясо тоже почти готово. Вы голодны?

— А что вы приготовили из мяса?

— Шашлык.

— Тогда я очень голодна.

Он поджарил толстые куски мяса, переложив их кусочками ананаса и луком. Это был его коронный номер.

— Вы к тому же еще и повар, — заметила она, садясь за стол.

— Я умею готовить только это блюдо. Остальное время ем вареные яйца.

Они принялись за еду. Он налил вина. Она с удовольствием ела, пила и болтала; отблески огня из камина падали на ее лицо. До сих пор он ни разу не был с ней наедине. В первый раз, когда они встретились, на нее давило присутствие мужа и друзей мужа; во второй раз он видел ее, когда она была матерью, строгой и любящей. Любящей! Она должна быть восприимчивой к любви и любвеобильной. Но любовь — вещь серьезная, она меняет жизнь людей, а сейчас поведение Дженни говорило лишь о том, что она дружески расположена к нему и получает удовольствие от его общества. Ничто не давило на нее, она отдыхала, не думая о своих проблемах, наслаждаясь вкусной едой.

Он налил ей еще вина, принес сыру и фруктов, и они снова ели, пили и болтали. Но размышления о любви настроили его на грустный лад: это напомнило ему о собственной неутоленной потребности в любви, напомнило об одиночестве. Он пригласил ее потому, что надеялся втянуть в свою жизнь, получить от нее хотя бы частично то, в чем так нуждался; приятно, конечно, отдыхать и ни о чем не думать, однако было бы лицемерием и безумием удерживать эти отношения на таком уровне, затягивать их, не приступая к делу. Роджер опрокинул стакан вина, чтобы взбодрить себя, набраться решимости, но это не помогло. Он вдруг почувствовал, что страшно устал и все тело его словно налито свинцом. Он позволил себе подумать о том, какие серьезные вещи зависят от их встречи, и теперь уже не мог вернуть прежнее беспечное настроение: минуты отдыха прошли, предстояло трудиться, трудиться и трудиться.