Дневник - Витольд Гомбрович

Когда я слышу из уст этих людей, что еврейский народ такой же, как и другие, мне чудится Микеланджело, клянущийся, что он ничем от других людей не отличается, Шопен, требующий себе «нормальной» жизни, Бетховен, уверяющий, что он имеет равные с остальными права. Увы! Те, кому дано право быть выше, не имеют права требовать равенства.

Конечно, нет более гениального народа — и я говорю это не только потому, что они сконцентрировали в себе все самые главные вдохновения мира, что они постоянно взрываются то одним, то другим бессмертным именем, что они оставили свой след в истории. Еврейский гений очевиден по самой своей структуре, то есть в том, что, как и индивидуальная гениальность, сильнее всего связано с болезнью, упадком, унижением. Гениальный, потому что больной. Высший, потому что унижен. Творец, потому что ненормальный. Этот народ, как и Микеланджело, Шопен и Бетховен, представляет собой упадок, преобразующийся в творчество и прогресс. У этого народа нет легких путей в жизни, он в несогласии с жизнью, потому-то он и становится культурой.

Ненависть, презрение, страх, отвращение, вызываемые этим народом в других народах, той же самой природы, что и чувства, которые вызывал у немецких крестьян больной, глухой, грязный, истеричный, жестикулирующий Бетховен во время своих прогулок. Крестный путь еврейства по своей сути тот же самый, что путь Шопена. История этого народа — это тайная провокация — аналогично биографиям всех великих людей, — провокация судьбы, скликание на себя всех поражений, какие только могут случиться на пути выполнения миссии… избранного народа. Какие силы жизни вызвали этот страшный факт, неизвестно, но те, кто является им, кто его составляет, пусть ни на мгновение не заблуждаются, что из этих пропастей удастся когда-нибудь выбраться на гладкую равнину.

И вот что интересно: жизнь даже самого обыкновенного, самого здорового еврея всегда в определенной степени — это жизнь незаурядного человека: даже здоровый, обычный, ничем не отличающийся от других, он тем не менее отличается от других и к нему относятся иначе, он должен быть отчужден, он — даже если он этого не хочет — на обочине. А потому можно сказать, что даже заурядный еврей обречен на величие только потому, что он еврей. Но не только на величие. Он обречен на самоубийственную и отчаянную борьбу с собственной формой, потому что не любит себя (как Микеланджело).

Стало быть, этой грозы вам не разогнать, представляя, что вы «обычные», и питаясь идиллическим супчиком гуманизма. Вот только надо, чтобы борьба с вами не была такой подлой. Лично меня не раз освещал блеск, от вас исходящий, и я многим вам обязан.

Четверг

Встал, как всегда, около 10-ти и позавтракал: чай с бисквитами, потом желе. Письма: одно от Литки из Нью-Йорка, другое от Еленьского, Париж.

К 12-ти пошел на службу (пешком, недалеко). Разговаривал по телефону с Мэррил Альберес по вопросам переводов и с Руссо в связи с предполагаемой поездкой в Гойя. Звонил Риос, он уже вернулся из Мирамара, еще Домбровский (о квартире). В 3 кофе и бутерброд с ветчиной.

В 7 я вышел со службы и направился на авенида Костанера, подышать свежим воздухом (жара 32 градуса). Думал о том, что вчера говорил мне Альдо. После чего пошел к Цецилии Бенедит, и мы вместе пошли на ужин. Я ел: суп, бифштекс с картошкой и салатом, компот. Давно ее не видел, она рассказывала мне о своих приключениях в Мерседес. К нам подсела какая-то певичка. Был также разговор об Адольфо и о его астрологии. Оттуда, уже около 12-ти, я пошел в «Rex» на кофе. Ко мне подсел Айслер, с которым мои разговоры выглядят приблизительно так: «Ну, что там слыхать, господин Гомбрович?» — «Придите в себя, Айслер, хоть на минутку, очень вас прошу».

На пути домой я зашел к Тортони взять посылку и поговорить с Почо. Дома читал «Дневник» Кафки. Заснул около 3-х.

Все это я написал, чтобы вы знали, какой я в повседневности.

[9]

Такова двузначность моих ощущений во время чтения Масколо (Dionys Mascolo. «Le Communisme, relation et communication ou la dialectique des valeurs et de besoins»). Проницательная и опасная своей воинствующей монотонностью книга. Узкая цель этой работы — выставить на первый план в марксизме теории потребностей как основы диалектического материализма. Но при случае Масколо скрещивает клинки с современным интеллектуализмом, со всем пространством некоммунистической мысли, его удары метки, поскольку его враг — в нем самом, он — типичный парижский, римский или мадридский интеллектуал, завсегдатай тех же кафе, любитель тех же поэм, слушатель той же музыки, у него те же вкусы, предпочтения и мысли…

Но поэтому — эта книга написана с ни на миг не ослабевающей бдительностью, которая предвидит заранее все возражения. Как он обеспечил все свои позиции! Primo: эта книга говорит с тобой не голосом коммуниста, а как раз голосом независимого интеллектуала, который понял коммунизм; но вместе с тем (потому что такая независимость не слишком соответствует Диамату) это работа не классического интеллектуала, а человека, который «является в достаточной степени интеллектуальным, чтобы не быть коммунистом, и в достаточной степени коммунистом, чтобы не быть интеллектуалом». Здесь Масколо расчищает себе собственную позицию между коммунизмом и классическим интеллектуализмом. Secundo: здесь требуется самый высокий уровень мышления, здесь мыслят серьезно и по-настоящему — а потому он не только критикует Советскую Россию, но даже не скрывает того факта, что коммунизм — самая тяжелая и кровавая из задач. Но при этом он говорит: это неизбежно; этого никто не в силах сдержать; это морально оправдано и материально неизбежно; это императив истории и совести. Tertio: самую большую и ни на миг не ослабевающую энергию он вкладывает в доказательство, что коммунизм — альфа и омега современности, невиданный по своему размаху пересмотр всех ценностей — фундаментальный переворот всего на свете — единственно возможная революция и революция, включающая в себя все возможные революции, — что мы в этом находимся так основательно, что невозможными становятся все «вне» — и именно эта точка зрения придает тексту силу чего-то из ряда вон выходящего, делает его подобием громадного кита, который тащит на себе мир. И Масколо ничего не боится так сильно, как распространенной в среде заигрывающей с коммунизмом интеллигенции ошибки, которая считает коммунизм всего лишь идеей, очередной идеей. Нет, коммунизм — это не идея, это никакая не истина, но это то, что делает возможным истину и идею. Коммунизм — это не освобождение человека от материальных зависимостей, которые до сих пор не позволяли ему правильно думать и чувствовать, в соответствии с его истинной природой. Quarto: неотразимый тезис о взаимозависимости духа и материи, эта захватывающая и соблазнительная мысль, появляется здесь так же, как Бог появился перед Моисеем, и так же диктует законы.

Здесь нет ничего нового, однако действие этих уже успевших набить оскомину откровений становится опять назойливым, потому что они были пропущены через призму ума, примерно такого же, как и мой, через призму культуры, аналогичную моей, — здесь ко мне обращается кто-то близкий, воспитанный на тех же самых, что и я, авторитетах, — и все же тот, кто, идя по одной со мной дороге, пришел в другое место, откуда открывается другая панорама. Почему? Как это случилось? Кто из нас двоих спутал направление? При этом следует признаться, что таким людям, как я, значительно труднее противостоять коммунизму, поскольку они всей своей интеллектуальной тенденцией слиты с ним до такой степени, что эта коммунистическая мысль — это почти что их собственная мысль, — которая где-то, в какой-то одной точке искривляется и с того момента становится им чуждой и враждебной. Нетрудно быть укротителем коммунизма, когда веришь в Св. Троицу. Нетрудно, когда дышишь красотой минувшего. Легко, если ты верный представитель своей среды, когда ты граф, кавалерист, помещик, торговец или промышленник, инженер или врач, участница собраний Товарищества Помещиц[59], консерватор или финансист, Сенкевич или антисемит. А как быть мне? Мне, стремящемуся к человечности без фетишей, мне, предателю и «провокатору» в моей «области», мне, для которого современная культура представляется мистификацией… когда моя рука сдирает маски и с моего лица, и с других лиц, когда это самое желание нефальшивой реальности живет во мне так интенсивно, если я люблю это болезненное рождение нового мира и приветствую его, прокладывающего себе путь уже почти двести лет, завоевывающего одну позицию за другой… как же я могу быть в противоречии с коммунизмом? На самом деле я считаю, что своими собственными силами и, возможно, более правильно, чем это имело место у многих из них, коммунистов, я прошел первые фазы этого процесса. Я потерял в себе Бога. Я научился мыслить безотносительно. И даже больше того: я научился открывать прекрасное в себе на путях разрушения прекрасного прошлого, а любовь — в расставании с прошлой любовью. Другие же узы, которые могли бы сдерживать меня — узы имущественного или социального характера — давно уже отпали. Нет сегодня ни такой чести, ни такого авторитета, которые могли бы меня сдержать, я свободен, свободен и etcetera свободен! Вы спрашиваете, почему я отвергаю коммунизм?