Мсье Гурджиев - Луи Повель

Так, к примеру, издатель был заядлым курильщиком. Гурджиев сразу же отобрал у него табак. Если кто-то испытывает пристрастие к сладкому, его сразу же сажают на бессахарную диету или, наоборот, дают только очень сладкую пищу, так что в результате он от этого заболевает. Таким способом и, разумеется, многими другими, более тонкими, Гурджиев стремится отучить учеников от их привычек, чтобы они все в большей и большей степени становились хозяевами самих себя.

Сколько потребуется времени, чтобы ученик приобрел власть над собой, знание самого себя и ощущение четвертого измерения своего существа? Это зависит от врожденных качеств субъекта и от того, насколько он позволяет Гурджиеву ему помочь. Все личностные барьеры должны быть сломлены. Если человек горд, Гурджиев намеренно его унижает перед остальными учениками. Если он испытывает к чему-то особую любовь или отвращение, они должны быть искоренены. В «Институте» был человек, который совершенно не переносил вида крови. Его сразу же заставили забивать животных для кухни. Существует и другая методика, которую Гурджиев использует для большей гармонизации центров, это танец. Он пытается научить учеников осознавать свое тело так же хорошо, как и свое духовное начало. И в ритмических упражнениях, и в танцах ученики ощущают, насколько неразрывно связаны дух и тело. Вот почему «Институт» уделяет много времени балетам и групповому танцу, а также физическим упражнениям.

Резюмируя, можно сказать, что первой целью «Института» было разрушение искусственных барьеров, сковывающих личность. Только после этого становятся возможными развитие и гармонизация различных умственных и физических центров. Это достигается посредством самонаблюдения, практического курса танца, ручного труда и физических упражнений, различных видов психического анализа, а также серии психологических и физических тестов, используемых Гурджиевым с учетом каждого конкретного случая.

Для овладения четвертым измерением сознания (все мы живем в плане третьего измерения) гармонизированный человек может продолжать свое развитие, обретая контроль над новыми психическими центрами.

Вероятно, читателю интересно было бы увидеть на конкретном примере разницу между обычным сознанием третьего измерения и гармонично развитым сознанием четвертого измерения. Приведу один пример. Я встречаю на улице Джойса, которого не люблю. Я испытываю к нему чувство ненависти. Этот эмоциональный акт совершается механически, независимо от моей воли. Я сжимаю кулаки, как будто собираюсь его стукнуть. Но потом решаю, что нападать на него было бы неосмотрительно, так как он гораздо сильнее меня, или по какой-либо подобной причине. Если бы все три моих центра находились в это время в равновесии или были гармонизированы, я смотрел бы на Джонса спокойно; я бы не сжимал кулаки, и даже если бы меня ударили, я смог бы подставить другую щеку, как сделал бы это тот, кто, по мнению Гурджиева, был великим мистиком, обладавшим сознанием четвертого измерения. Короче говоря, я должен быть хозяином самого себя.

Для человека четвертого измерения все проблемы ясны, ибо он одновременно осознает и причину, и результат. Поэтому его власть над вещами и людьми неизмеримо выше власти самого могущественного, но обычного человека.

Многие ли из нас, обычных людей, способны достичь этого благодатного состояния? Сможем ли мы этого достичь, занимаясь самонаблюдением самостоятельно у себя дома?

Нет. Этот путь опасен, потому что попытка фундаментально изменить работу собственного мыслительного механизма может вызвать такие же непредвиденные и печальные последствия, как если бы мы, к примеру, попытались починить двигатель внутреннего сгорания, ничего в нем не понимая. Необходимо, чтобы работа по гармонизации проводилась под руководством наставника, который в оккультных школах Востока научился диагностировать и выправлять ошибки каждого человеческого механизма.

В этом, по мнению Гурджиева, смысл работы «Института». Гурджиев, по оценкам его учеников, является человеком четвертого измерения, с уравновешенными и гармонизированными центрами, способным помочь другим в достижении желаемого состояния.

Вероятно, полезно будет проиллюстрировать реализацию его идей на практике, описав один день жизни в Фонтенбло. Колонисты просыпаются в восемь-девять часов утра. Это довольно поздно для монастырского образа жизни, но здесь нужно напомнить, что ложатся они в четыре-пять часов утра. Гурджиев полагает, что из семи-восьми часов сна обычного человека половина растрачивается на поверхностный сон, хотя пользу приносит лишь глубокий сон. Его можно достичь немедленно, если лечь спать в момент наибольшей усталости.

Вы будете удивлены пустотой комнат. Кровати представляют собой твердые лежаки (я, разумеется, имею в виду кровати колонистов, а не самого Гурджиева), они покрыты лишь двумя-тремя грубыми покрывалами. Иногда можно заметить следы огня в камине, но, как правило, камины практически не используются, топливо выдается редко. Иногда две-три печки горят в коридорах, но Аббатство остается холодным и сырым даже в самые суровые месяцы года.

Иногда на полу можно увидеть кусок ковра; два разваливающихся стула и осколок зеркала вот практически все, что составляет убранство комнаты. В «Институте» не стремятся к комфорту.

В комнатах живут по два-три человека. Утром они одеваются и, еще сонные, отправляются на работу. Иногда они ухаживают за свиньями, коровами, овцами или какими-нибудь другими животными, недавно купленными Гурджиевым. (В скобках отмечу, что и животным здесь живется несладко. Возможно, «Институт» способен дать людям физическое, психическое и моральное здоровье, но он безусловно не способен содержать в хороших условиях животных.) Иной раз колонистам приходится перевозить в тачках камни из одного конца владения в другой… или заниматься строительством стены для нового здания, задуманного Гурджиевым как театр, турецкая баня или свинарник. Новые здания строятся там постоянно. Я вспоминаю, что во время пребывания в монастыре Кэтрин Мэнсфилд Гурджиев предложил пристроить балкон к стойлу, где она жила, с тем чтобы у нее была возможность лежать на балконе и вдыхать запах навоза, который, как уверял Гурджиев, смог бы излечить ее от истощения.

Иногда учеников заставляли чистить стойла и курятник, подрезать деревья, чинить фонтан, прислуживать в трапезной или мыть посуду. У женщин была своя отдельная трапезная, где они должны были нести дежурство. Нужно отметить, что, за исключением нескольких супружеских пар с детьми, особы разного пола в «Институте» были строго разделены. Мужчины и женщины встречались лишь во время танцевальных сеансов и при выполнении некоторых работ.

Случалось так, что, когда наши друзья работали, возле них словно из-под земли вырастал Гурджиев в своей кавказской шапке из черного меха, в потрепанной одежде, с сигаретой в зубах.

«Скорры! Куикер! Куикер! повторял он на ломаном русском и английском. Работайте хорошо, становитесь лучше! Вы начинаете лучше думать. Очень хорошо». Иногда он сам принимался за работу, впечатляюще демонстрируя, как именно нужно это делать.

Мне часто приходилось слышать, что Гурджиев был прекрасным работником. Восторженные ученики, задыхаясь, рассказывали мне, с какой необычайной скоростью и ловкостью он прокладывал дорожки, пилил дрова, клал кирпичи или, к примеру, складывал печи, чтобы сушить на них селедку. Но недавно мне пришлось усомниться в правомерности этих высказываний. Дорожки оказывались непригодными, стены давали трещины, печки не работали и селедку не высушивали. Видимо, Гурджиев был не таким уж мастером, как о нем говорили. Быть может, это так, но есть и другое объяснение, часто приводимое издателем. «Это только наметки», заявляет он. Гурджиев мог бы безусловно все сделать гораздо лучше, если бы этого захотел, но он лишь испытывал веру и преданность своих учеников.

Наконец в полдень начинался завтрак. Труженики строились и направлялись в трапезную. Еда состояла только из одного блюда: жидкой овсянки, которую, впрочем, подавали в изобилии. Когда я питался в «Институте», то разделял меню Гурджиева в старой и удобной монастырской кухне. Так что я могу судить о качествах этой бурды. Избранным разрешалось также немного рисового пудинга или другого лакомства. Я был поражен, с какой завистью смотрели на этих счастливчиков остальные посетители трапезной. У меня появилось ощущение, что я снова оказался в школе (только я был уже дядюшкой, а остальные детьми).

Иногда Гурджиев предписывал некоторым из учеников абсолютный пост. Продолжая работать, они не принимали никакой пищи в течение какого-то времени (иногда нескольких дней, иногда нескольких недель), как это считал необходимым Гурджиев.

После завтрака наступал короткий отдых, а потом вновь работа до самого вечера, когда все, за исключением дежурных, отправлялись к себе в комнаты до начала танцев. Тогда, в девять-десять часов вечера, ученики собирались в самой большой комнате Аббатства и предавались долгим упражнениям, монотонно повторяемым в течение многих месяцев, а для тех, кто приехал с ним из Тифлиса, и в течение многих лет. Иногда, хотя и не часто, Гурджиев изменял программу. Он читал лекцию, или скорее более или менее уклончиво отвечал на вопросы, которые ему задавали любопытные или скептически настроенные ученики. Танцы были двух видов: экзерсисы и балеты. Первые заключались в разнообразных движениях и некоторых испытаниях на выносливость, например, надо было ходить по кругу с вытянутыми руками, что некоторым удавалось проделывать около часа, не отдыхая.