Боратынский - Валерий Михайлов

Его мучают сомнения:

Где ты, о Дельвиг мой! Ужель минувших дней          Лишь мне чувствительна утрата,Ужель не ищешь ты в кругу своих друзей          Судьбой отторженного брата? <…>

И где ж брега Невы? Где чаш весёлый стук?          Забыт друзьями друг заочной,Исчезли радости, как в вихре слабый звук,          Как блеск зарницы полуночной!

И я, певец утех, пою утрату их,          И вкруг меня скалы суровы,И воды чуждые шумят у ног моих,          И на ногах моих оковы.

Эти жалобы просты и безыскусны. Но как окреп его стих! Чеканные ямбы приливают и отливают мерными волнами; чувство глубоко; мысль отчётлива.

Изгнанье — великая школа души и ума: слабого сомнёт, а сильный возродится в новом качестве. Не прошло и нескольких месяцев, как волна поэтического вдохновения захватила Боратынского. В апреле 1820-го он написал элегию «Финляндия». «Я помню один зимний вечер, на дворе была буря; внимающее молчание окружало нашего Скальда, когда он, восторженный, читал нам на торжественный распев, по манере, изученной у Гнедича, взятой от греков, принятой и Пушкиным, и всеми знаменитостями того времени, — когда он пропел нам свой гимн к Финляндии» (Н. Коншин).

          <…> Как всё вокруг меня пленяет чудно взор!          Там необъятными водами          Слилося море с небесами;Тут с каменной горы к нему дремучий бор          Сошёл тяжёлыми стопами,Сошёл — и смотрится в зерцале гладких вод!Уж поздно, день погас, но ясен неба свод;На скалы финские без мрака ночь нисходит,          И только что себе в убор          Алмазных звёзд ненужный хор          На небосклон она выводит!Так вот отечество Одиновых детей,          Грозы народов отдалённых!Так это колыбель их беспокойных дней,          Разбоям громким посвящённых!

Умолк призывный щит, не слышен скальда глас,          Воспламенённый дуб угас,Развеял буйный ветр торжественные клики;Сыны не ведают о подвигах отцов;          И в дольнем прахе их богов          Лежат низверженные лики! <…>

О, всё своей чредой исчезнет в бездне лет!Для всех один закон — закон уничтоженья,Во всём мне слышится таинственный привет          Обетованного забвенья! <…>

И это величественное органное пение, словно бы исходящее от всего мироздания, не заглушает, однако, одинокий голос певца, которого приняли «граниты финские, граниты вековые», и который отдаёт свой признательный поклон «громадам, миру современным»:

Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя,          Я, беззаботливый душою,          Вострепещу ль перед судьбою?Не вечный для времён, я вечен для себя:          Не одному ль воображенью          Гроза их что-то говорит?          Мгновенье мне принадлежит,          Как я принадлежу мгновенью!Что нужды для былых иль будущих племён?Я не для них бренчу незвонкими струнами;Я, невнимаемый, довольно награждёнЗа звуки звуками, а за мечты мечтами.

Одинокость человеческого существа, этого «мельчайшего атома» во Вселенной, здесь показана поразительным эпитетом:

Алмазных звёзд ненужный хор <…>;

но достоинство человека утверждается вечностью мгновения: «я вечен для себя».

Незвонкие струны двадцатилетнего поэта уже предвозвещают то, что впоследствии — так просто, скромно, никак не желая возвышать себя, но зная своё достоинство — скажет умудрённый опытом и мастерством певец:

Мой дар убог. И голос мой негромок…

Поэт одинок — и довольно награждён — «За звуки звуками, а за мечты мечтами». И сам он, глубочайшей интуицией своей, предугадывает, что поёт для вечности, что, дарующий гармонию, несёт её всему мирозданию, всем временам.

Послание Боратынского Кюхельбекеру вышло в январе 1820 года в «Сыне отечества». Ответив, Кюхельбекер вскоре вновь вернулся к теме в большом стихотворении «Поэты». На этот раз он обобщил свои самые заветные чувства и мысли о назначении поэта — о его призвании на земле. Кюхля обращался к троим своим друзьям: Дельвигу, Боратынскому и Пушкину, ибо в первую очередь именно в них видел надежду российской словесности. Убедившись в «изгнании» Боратынского, он словно бы предчувствовал, что та же участь в скором времени постигнет их всех, и вспомнил трагические судьбы Джона Мильтона, Владислава Озерова и Торквато Тассо — и воззвал к собратьям послужить, несмотря ни на что, небесному началу поэзии:

<…> О Дельвиг! Дельвиг! что гоненья?Бессмертие равно уделИ смелых вдохновенных дел,И сладостного песнопенья!Так! не умрёт и наш союз,Свободный, радостный и гордый,И в счастьи, и в несчастьи твёрдый,Союз любимцев вечных муз!О вы, мой Дельвиг, мой Евгений!С рассвета ваших тихих днейВас полюбил небесный Гений!И ты — наш юный Корифей —Певец любви, певец Руслана!Что для тебя шипенье змей,Что крик и Филина, и Врана? —Лети и вырвись из тумана,Из тьмы завистливых времён.О други! песнь простого чувстваДойдёт до будущих племён —Весь век наш будет посвящёнТруду и радостям искусства. <…>

Возвышенная перекличка в печати любимцев вечных муз, понятным образом, раздражала кое-кого из литераторов. Недовольство копилось исподволь и однажды прорвалось: нашёлся ретивый деятель, затеявший распрю. Василий Назарьевич Каразин, провинциальный дворянин, перебравшийся в столицу, был по натуре прожектёр «широкого профиля»: теоретик всевозможных реформ — с вечным зудом переустройства громыхающей по российским ухабам государственной телеги. Каразин предлагал императору план полного невмешательства в дела Европы, а затем выдвигал проект «оборонительной войны» против той же Европы; заново перекраивал на бумаге весь Кабинет министров и тут же учил, как печь вкусный хлеб из дубовых жёлудей — и прочее, прочее… Каким образом он попал в Вольное общество любителей российской словесности, остаётся загадкой. Впрочем, широк русский человек — стало быть, и Общество было не у́же. Возглавлял его поэт Фёдор Глинка — и, надо же, Каразин сделался помощником. Как всегда у него, не обошлось без проектов. Сначала он предложил слить в единое два петербургских общества любителей российской словесности, а следом принялся исправлять нравы в самой литературе.