Боратынский - Валерий Михайлов

От дружбы он переходит к любви и вслух мечтает о «чувствительной подруге», которой можно будет поверить «всё расслабление души твоей больной, / Забыв и свет, и рок суровый <…>» —

И на устах её, в её дыханье пить          Целебный воздух жизни новой! <…>

Не только жизнь порождает стихи, но и стихи вызывают к жизни желаемое или, по-нынешнему говоря, программируют жизнь. Молодой поэт словно бы выстраивает в стихах свою будущность, всё яснее сам её понимая. Это не заговор словом грядущего — а притягивание словом того, что больше всего желает душа…

В новом послании Боратынскому, написанному летом, «при выступлении из лагеря в деревню», Коншин, призывая друга забыть армейский шумный стан и «хлопотливые разводы» — в блаженном отдыхе на лоне природы, вдруг сознавался:

<…> Но что-то всё не веселит;Ах, что-то всё не то, что было!Уже восторг в груди молчитИ сердце ко всему остыло;Как будто радость отнята,Как будто нет уж наслажденья!Исчезла жизнь воображенья,Способность чувствовать не та! <…>

Ответ Боратынского элегичен по тону, но он будто бы продолжает прерванный разговор о счастье:

Пора покинуть, милый друг,Знамёна ветреной КипридыИ неизбежные обидыПредупредить, пока досуг.Чьих ожидать увещеваний!Мы лишены старинных правНа своеволие забав,На своеволие желаний.Уж отлетает век младой,Уж сердце опытнее стало:Теперь ни в чём, любезный мой,Нам исступленье не пристало!Оставим юным шалунамСлепую жажду сладострастья;Не упоения, а счастьяИскать для сердца должно нам. <…>

Двадцатилетний поэт уже прощается с молодостью и её пустыми «забавами». Он ясно и отчётливо определяет — стихами и тоном — свою сокровенную мечту, которая тихо и долго зрела в нём всегда и которую не смогли убить ни петербургский «разгул», ни финляндские увлечения — никакие обольщения страсти:

Пресытясь буйным наслажденьем,Пресытясь ласками цирцей,Шепчу я часто с умиленьемВ тоске задумчивой моей:Нельзя ль найти любви надежной?Нельзя ли найти подруги нежной,С кем мог бы в счастливой глушиПредаться неге безмятежнойИ чистым радостям души;В чьё неизменное участьеБеспечно веровал бы я,Случится вёдро иль ненастьеНа перепутье бытия?Где ж обречённая судьбою?На чьей груди я успокоюСвою усталую главу? <…>

Пушкин сразу же отметил это глубокое и искреннее стихотворение Боратынского: в том же 1821 году в послании «Алексееву» он буквально процитировал самые важные строки:

Как мой задумчивый проказник,Как Баратынский, я твержу:«Нельзя ль найти подруги нежной!Нельзя ль найти любви надежной?»

И ничего не нахожу.

Что же до Боратынского… «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф., 7–7,8). — Ту, кого просил он у Бога всей душой, он получил — через несколько лет, сразу же после Финляндии…

Николай Коншин продолжал ещё писать послания Боратынскому — но для того тема душевной беседы была уже исчерпана…

Насытившись дикими красотами Финляндии, он вдруг заскучал по дому, по Петербургу, по России…

Круговая чаша «в семействе дружеском соратных шалунов» уже не грела сердце и не веселила.

<…> Но что же ? вне себя я тщетно жить хотел <…>.

А внутри себя — печаль, уныние…

Даже охота петь перестала владеть им:

<…> С бездействием любезен мне союз;Лелеемый счастливым усыпленьем,Я не хочу притворным исступленьемОбманывать ни юных дев, ни муз.

Он вспоминает Мару в самых трогательных стихах:

Я возвращуся к вам, поля моих отцов,Дубравы милые, священный сердцу кров!Я возвращуся к вам, домашние иконы! <…>

Прожив год в Финляндии, Боратынский надеется, что теперь-то получит офицерский чин и возможность вернуться на родину. Спешит «для сладкого свиданья» к стране родной и уже заранее прощается с «отчизной непогоды» — печальной финской землёй…

В новом послании Дельвигу — снова о недуге бытия, о невозможности «прямого блаженства» для земных детей Прометея. Одного земного счастья мало для души, тут, пожалуй, не спасёт и подруга нежная…

<…> Наш тягостный жребий: положенный срок          Питаться болезненной жизнью,Любить и лелеять недуг бытия          И смерти отрадной страшиться. <…>

Но в искре небесной прияли мы жизнь,          Нам памятно небо родное,В желании счастья мы вечно к нему          Стремимся неясным желаньем!..

Вотще! <…>

Полное счастье — невозможно. Напрасно его желать и стремиться к нему, это тщета, как и всё на земле. — Таков неутешительный вывод молодого Боратынского, который он прежде неясно предчувствовал, а теперь трезво осознал, и которому вряд ли изменит во всей своей жизни. Остаётся только улыбнуться своему наивному желанию счастья: в очередном, четвёртом, послании Дельвигу он признаётся, что каждый час готовится к смерти и уже не страшится её:

<…> О Дельвиг! слёзы мне не нужны;Верь, в закоцитной сторонеПриём радушный будет мне:Со мною музы были дружны!Там, в очарованной тени,Где благоденствуют поэты,Прочту Катуллу и ПарниМои небрежные куплеты,И улыбнутся мне они.

И обещает, в том же шутливом тоне, встретить когда-нибудь своих друзей «у врат Айдеса», дабы и в загробном мире наполнить «радостные чаши» и огласить взаимными приветами «весь необъемлемый Аид»…

В начале декабря 1820 года Боратынскому предоставили отпуск, и он приехал в Петербург. 13 декабря в собрании Вольного общества любителей российской словесности звучат его стихи: поэма «Пиры» и послание «Дельвигу» («Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти…»). Сам ли поэт читал свои произведения или кто-нибудь другой — из протоколов Общества не ясно. Рядом с ним сидят на заседании друг Дельвиг, Фёдор Глинка, Плетнёв…