Боратынский - Валерий Михайлов

В «Пирах» дышит свобода — и от былой подавленности духа, и от финляндского «изгнанничества». Не это ли раскрепостило Боратынского и вынесло его за пределы жанра: он пренебрёг традиционной литературной формой, «отпустил вожжи» повествования — и описательная поэма, повинуясь своей свободе, перешла вдруг в дружеское послание, а потом и в элегию.

Жизнелюбивый рассказ о роскошных, но незамысловатых пиршествах дворянских хлебосолов в Белокаменной сменяется воспоминанием о дружеских пирушках, куда как более дорогих сердцу:

В углу безвестном Петрограда,В тени древес, во мраке сада,Тот домик помните ль, друзья,Где наша верная семья,Оставя скуку за порогом,Соединялась в шумный кругИ без чинов с румяным богомДелила радостный досуг?Вино лилось, вино сверкало;Сверкали блёстки острых слов,И веки сердце проживалоВ немного пламенных часов.

Тут, на простой скатерти не хрустали, не «фарфоры Китая», а «стекло простое» — зато через край «любимое Аи»:

Его звездящаяся влагаНедаром взоры веселит:

В ней укрывается отвага,Она свободою кипит,Как пылкий ум, не терпит плена,Рвёт пробку резвою волной,И брызжет радостная пена,Подобье жизни молодой.Мы в ней заботы потоплялиИ средь восторженных затей«Певцы пируют! — восклицали. —Слепая чернь, благоговей!»

Боратынский вспоминает и себя в этих вольных поэтических застольях: как пил «с улыбкой равнодушной» и как потом «светлела мрачная мечта». Воспоминание дорого… но оно вызывает в памяти родину, и оттого ещё острее ощущается разлука с ней.

О, если б тёплою мольбойОбезоружив гнев судьбины,Перенестись от скал чужбиныМне можно было б в край родной!

Вместе с искристой влагой шампанского послание словно бы перетекает в элегию: поэт мечтает о новом пире, о том, как он собрал бы у себя в родном дому разбросанных по свету друзей:

Мы, те же сердцем в век иной,Сберёмтесь дружеской толпойПод мирный кров домашней сени:Ты, верный мне, ты, Д<ельви>г мой,Мой брат по музе и по лени.Ты П<ушки>н наш, кому даноПеть и героев, и вино,И страсти молодости пылкой,Дано с проказливым умомБыть сердца верным знатокомИ лучшим гостем за бутылкой.Вы все, делившие со мнойИ наслажденья, и мечтанья,О, поспешите в домик мойНа сладкий пир, на пир свиданья! <…>

В ранней редакции поэмы о Пушкине другие стихи — может, не такие обдуманные, но не менее искренние и живые:

Ты, поневоле милый льстец,Очаровательный певецЛюбви, свободы и забавы,Ты, П<ушкин>, ветреный мудрец,Наперсник шалости и славы, —Молитву радости запой,Запой: соседственные боги,Сатиры, фавны козлоногиСбегутся слушать голос твой,Певца внимательно обстанутИ, гимн весёлый затвердив.Им оглашать наперерывМои леса не перестанут.

Именно эти строки прочитал тогда же, в 1821 году, Пушкин, сосланный по службе на юг. Сочиняя третью главу «Евгения Онегина», он вспомнил дружеское обращение к себе Боратынского и ответил ему: ни много ни мало попросил перевести письмо Татьяны к Онегину:

Певец Пиров и грусти томной,Когда б ещё ты был со мной,Я стал бы просьбою нескромнойТебя тревожить, милый мой:Чтоб на волшебные напевыПереложил ты страстной девыИноплеменные слова,Где ты? приди: свои праваПередаю тебе с поклоном…Но посреди печальных скал,Отвыкнув сердцем от похвал,Один, под финским небосклоном,Он бродит, и душа егоНе слышит горя моего.

Стало быть, «Пиры» пришлись Пушкину весьма по душе. Пушкин всегда был щедр на похвалу и ободрение своих сотоварищей, но здесь видно и другое: по духу, по слогу поэма Боратынского была близка первым главам «Онегина». Заметим, однако, насколько мягче, яснее, добрее и серьёзнее обращение в «Онегине» Пушкина к Боратынскому: тут нет ни «льстеца», ни эпитетов «проказливый» и «ветреный», ни мифологической буколики…

Что же до «профессиональной» критики, то она поначалу мало заметила поэму и лишь в 1826 году, при её переиздании в книге, удостоила отзыва. «Московский телеграф» слегка журил Боратынского: «Поэт называет „Пиры“ описательной поэмой, но с этим едва ли можно согласиться, если поэму принять в собственном значении слова. Пиры более похожи на эпистолу. Поэт в шутливом тоне описывает друзьям своим утехи пиров… Описание Московских пиров прелестно, но признаемся, что нам всего лучше кажется окончание стихов, где любимое чувство поэта преодолевает шутливость и весёлость смешивается с унынием». От «певца уныния» и требовали — уныния…

В том же духе оценил поэму в 1842 году и В. Г. Белинский: «„Пиры“ собственно не поэма; так — шутка в начале и элегия в конце».

«Литературные педанты» (Е. Лебедев) ничего не поняли: ни замысла Боратынского, ни его тонкого исполнения. Свободный дух поэмы, преобразивший сам жанр, сбил их с толку и не позволил разглядеть её внутреннюю целостность. Уже в наши годы филолог Евгений Лебедев воздал должное «Пирам»:

«Современники, критиковавшие „Пиры“ за эклектичность, были неправы. Боратынский создал стройную по композиции, соразмерную по архитектонике, связанную единой идеей поэму. К этому следует добавить и удивительно непринуждённую авторскую интонацию, ироничную по преимуществу. <…> „Растворив“ всё предметно-духовное содержание своей поэмы в иронической повествовательной интонации, юный Боратынский выступил убеждённым представителем романтического направления».

Единственный из современников, который верно оценил поэму, был Александр Пушкин…

В том же номере «Соревнователя» за 1821 год рядом с «Пирами» был напечатан трактат Боратынского «О заблуждениях и истине», где автор то ли в шутку, то ли всерьёз доказывает право всякого человека на свою истину. Относительность всех истин молодой поэт выводит из того, что всё в этом мире изменчиво — проходчиво и каждый возраст по-своему прав.

«Молодость называют временем слепоты и заблуждений; самовластная старость умела определить её таким образом. „Юноши, — говорит нам ворчунья, — страсти ослепляют вас, мечты ваши украшают все предметы, воображение устилает цветами бездну, готовую расступиться под стопами вашими, но поживите с моё, и вы увидите истину без покрова“.