Когда улетают журавли - Александр Плетнев

Шелковый платок исчез под широкой юбкой.

— В тайне береги. Через две недели после жевания придет. Лети, голубка.

Полетела Манька, да полет ее был недолгим. Был и молодой месяц, и две недели после жевания, и сводящая с ума последняя ночь ожидания… Будь ты проклята, старая лгунья! Где ты теперь ползаешь, кусаешь в сердца людей?

Год уже прошел. Гришка еще не женился, ходит к учительнице, и этой осенью назначили свадьбу. Неспроста Гришка волынит, не любит он учительницу. Чуткая Манькина душа, умные глаза видят, какой он безрадостный да смурый. А на безответную любовь — боль, да боль любимого, как своя, разве терпима сердцу, в бедах не закаленному?

Как-то встретились нечаянно на дороге, в поле. Остановились. Цвела рожь, журчали жаворонки, облака гуляли.

— Гриша, — сказала тихо, — не любишь ты учительницу.

— Может, и нет. И тебя тоже. Так что мне все едино.

— Учительницу ты и не полюбишь, ее ребятишки не любят, душа у ней суше, чем сама.

— Не болтай много-то…

Нет, не стерпит Манька несправедливости. Ее должен любить Гришка, с ней быть счастливым. И к чему тут гордость, если за справедливость надо биться. И откуда слова берутся? Если не скажешь их в этот момент, то порушатся судьбы до конца жизни.

— Ты в душу мою загляни: в ней сама родная наша сторона. Ты воевал, аль видел где лучше? Знаю, любишь все это, — Манька повела рукой, показывая неширокий простор, — а это и есть я. Увидеть не можешь? А ты погляди, погляди, я открытая. Тут и луг этот, и солнышко, Гришенька, всю жизнь тебе два солнышка будут светить.

Гришка смотрел на Маньку словно впервые. «Ой ты какая! А я и не знал, — удивился он мысленно, и оходило всего страхом: Софья забрюхатела, будь она неладная, сухопарая».

— Поздно, Маня, теперь уж, — так грустно сказал и пошел, ссутулившись, что Манька поняла: не поздно.

Но радость была недолгой. Слух пошел — у Гришки осенью свадьба. А из радости в беду, что голому из бани на мороз. Сникла Манька, будто захворала.

Недаром румянец ожег, когда выспрашивала у Якова об артисте-колдуне. Не успокоилась неугомонная Манька.

Уселись, утряслись на фургоне в сене покосники. Петька похлестывал быков.

— Маня, запевай, — просят бабы.

— Простыла я, квасу холодного выпила. — Манька петь не захотела.

Из-за ле-е-еса донеслося:Милый мой венчается-а, —

запела Верка.

Дайте в руки мне револьверт,Жизнь моя кончается-а, —

подхватили бабы.

До чего ж правильные песни народ поет, и кто это сложил песню, словно загодя распознал Манькину судьбу. Отвернувшись, плачет Манька, жалея заодно и неизвестную песенницу.

Из маленькой школы вынесли крошечные парты. Каждая семья несла для себя скамейки. Ребятишки на полу, у самого помоста, сколоченного для этого случая. Они возились клубком, царапались и хохотали. Не успокоились, пока кто-то из взрослых не надавал им затрещин.

На помосте стоял стол, две семилинейные лампы. Угол сцены был отгорожен занавеской, она чуть колыхалась, там была тайна, жгучий интерес — колдун-распотешник.

Замерли люди, окаменели в ожидании, интерес был не столько к его деяниям, сколько к живому артисту. Из бакмасихинцев артистов, может, и видели учительница да три вернувшиеся с фронта мужика.

И вот он вышел. Ба-а-атюшки вы мои! Князь с картины, да и только. И какой же ветерок-попуток занес его в Бакмасиху?

Артист был старый, но чистый, свежий, волосы блескучие, цвета крупчатой соли, костюм и ботинки что ворона крыло, а рубаха — аж глаза слезятся, если долго смотреть на нее, а под горлом, крылья расправив, сидит большущая бабочка-махаон.

Артист поздоровался, низко поклонился, как в церкви, и сразу ошарашил:

— Кто мне даст сто рублей?

Люди оцепенели, будто попавшие в ловушку. Кажется, и дышать перестали, пока артист выжидал несколько секунд. Первым стал пробираться к двери дед Михеев.

— Ку-у-да? — шепотом встретил его Яков. Он и сам был встревожен. — Куда от коллектива?

— Заманили, — озирался дед. — Хуже агентов: те бумажки в долг преподносят, а этому сотенную наличными. Ловко.

За Михеевым поднялись другие, каждый норовил протолкнуться к двери первым.

— Товарищи, дорогие, мне сотня нужна минут на десять. Покажу номер и верну.

— А ну, садитесь, язви вас! — загородил Яков двери. — Фокус с сотенной покажет и квита.

Учительница хохотала. Она заранее знала, для чего артисту сотня. Гришка сидел рядом с невестой, улыбался, а Манька готова была разреветься: ей было жаль земляков.

— Что ты смеешься, Софья Михайловна? Нешто можно над народом смеяться?

— Правильно, девушка, — улыбнулся Маньке артист. — Я ехал к вам не смеяться, а просвещать. Как зовут тебя? Маня? — Артист поклонился одной Маньке. — Спасибо тебе, Маня.

«Господи, за что он?» — горела от стыда Манька. За что спасибо-то ей, Маньке, от такого человека? И тут Гришка повернулся, посмотрел так ласково, и не было человека счастливей Маньки в эту минуту в Бакмасихе.

Сотню не нашли. Кто-то предложил складчину, но нужна была целая бумажка. А сто рублей в Бакмасихе и в складчину не наскребли бы. У учительницы малость водились деньжонки, но она не предложила, и у нее не попросили: больно спесива, в особицу живет.

— Можа, тридцатку? — спросил Яков артиста.

— Конечно. — Артист понял, что и тридцатка здесь — великие деньги.

Пока Яков ходил за тридцаткой, артист говорил о том, чтобы ему не верили, что он здесь будет показывать, что это его искусство, а не колдовство.

— Как не замечаете полета пули, так и не заметите движения моих рук: так моментально я вас обману.

— Рука-то небось не пуля, попробуй оммани, — будто пригрозила бабка Оленичиха.

— Убедитесь, — сказал артист, принимая у Якова тридцатку. — Мне нужен ассистент из публики.

Люди завозились, оглядывая друг друга.

— Нету у нас этакого.

— Да любой из вас. Помогал чтоб.

— Гришка, иди подсоби. Ты в Германии был, сможешь.

Гришка поломался в меру и зашел на помост:

— Что делать-то?

— Прочитай помер тридцатки хозяину, пусть запишет.

Яков записал номер углем на стене, артист взял тридцатку, вложил в проверенный Гришкой пустой конверт и зажег.

Жена Якова с вывертом ущипнула мужа за бок.

— Гад ты, выскочка, — зашипела, — башку размозжу, падла!

— Не кипи, свою отдаст, — потел Яков. Но когда артист объявил другой номер представления и послал Гришку за картошкой к полной корзине, Яков, натянуто улыбаясь, попросил. — Деньги-то возверни, товарищ хороший.

— Верну, не беспокойтесь, — ловко срезал макушку картошки.

— Вот жизнь. Пых тридцатку. Горб поломал бы, так… — возмущалась публика.

— Да не сжег он деньги! — вступилась за артиста Манька. — Что вы человеку не верите.

— Хошь верь, хошь нет, а деньги спалил.

Из среза картошины показалась, завозилась головка червяка.

— Выдерни зубами. — Артист протянул Гришке руку с картошкой.

— Не-е, — мотнул Гришка головой.

— Выдерни, не интеллигенец! — требовали зрители.

Гришка выдернул, выплюнул на пол. Артист поднял червяка, помял, развернул — тридцатка! Номер прочел — Якова!

— Сатана, тьфу, тьфу, — крестилась Оленичиха.

— Ловок! Прокурат! — восхищались зрители.

Артист поклонился, а Гришка — рядом, улыбающийся, счастливый. Манька гордилась им: он тоже приобщен к тайнам фокусов. Но когда артист взял длинное шило и стал подносить к Гришкиной щеке, Манька напряглась, побледнела.

— Не давайся, Гриша! — невольно вырвалось у нее.

Люди, увлеченные зрелищем, не слышали ее крика, только артист бросил на Маньку цепкий, улыбчивый взгляд; ничего, мол, — да учительница не смотрела на сцену, а с интересом и ненавистью разглядывала Манькино лицо. Вот Манька вся подалась вперед, готовая кинуться, оградить Гришку от беды: как ни верти, а страшно — шило-то. Шило с хрустом вошло в щеку, конец из другой показался. Артист выдернул шило — Гришка улыбался.

— Ох-ох! — вздохнули зрители.

— Твою матушку, — сокрушался Яков. — Пырнул, и хоть бы хрен! — Он забыл о воздержанности, что явно помешает его авторитету всезнающего человека.

Шумно вывалили из школы. Гришка ушел провожать учительницу.

Манька сидела на лавочке у дома, Затихла, уснула Бакмасиха, только светило окно бобыля Мишки-пастуха. Сам он в лугах ночует со стадом, а это не спит артист, определенный к Мишке на ночлег. Не уходила спать Манька. Себе не сознавалась в том, что ждет, когда пойдет Гришка от учительницы домой. Вот и темнеет, идет. Сердце тук-тук, тук-тук. Не услышал бы Гришка.

— Маня, ты что не спишь?

— Тебя жду.

Гришка часто затягивается цигаркой, высвечивает лицо.

— Не надо, Маня, беды бы не нажить. Софья брюхатая уже… — Тук-тук, тук-тук. Гришкины ли шаги? Манькино ли сердце? А звезды июльские падают, а может, это небо слезы роняет, плачет по Манькиной судьбе?