Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - Елена Якович

Я ей рассказала, что в Москве папа очень полюбил ходить в ресторанчик, иногда с мамой вдвоем, иногда брал с собой кого-нибудь из друзей, как-то Таню, один раз меня… А маме, наоборот, хотелось побыть дома. И вот однажды она в своей комнате поставила маленький столик под уютным абажуром, придумала изысканное меню, а на двери повесила табличку «Кафе Natalis». Папе понравилась эта игра в кафе, и они часто сидели так вдвоем в последний год его московской жизни. Нора сказала: «Ну, так давай ему устроим здесь это кафе». Мы с ней украсили, как могли, комнату цветной бумагой, нарядились сами, нарисовали вывеску. В нашем меню было десять блюд: килька фаршированная, килька, нарезанная мелкими кусочками, килька в собственном соку… Ничего ведь другого не было. Но папа был рад.

И почти одновременно с этими днями пришло известие сперва от мамы, потом через ГБ, когда папа туда пришел в очередной раз: ему сказали, что он переводится на оставшийся срок – то есть на четыре с половиной года – в город Томск.

Почему же папу перевели в Томск? Когда мы оказались в Сибири, а мама уехала домой, в Москве началось беспокойство: а как же дальше? Как папа будет жить? Сейчас-то пароход есть, а потом как общаться? Нет в Енисейске работы для папы и нет сообщения зимой!

Составили письмо с просьбой заменить Енисейск на какой-нибудь другой город, желательно университетский. Думали, кого просить подписать. Конечно, тех, кто у нас в почете. В почете, и в большом, в то время были артисты, особенно народные. Значит, кто? В первую очередь шли всегда Качалов и Москвин. Так же из близких людей оказался академик Лузин. Ну и Щусев, конечно.

Помню кусочек из этого письма:

Местные условия Енисейска таковы, что Г.Г. Шпет не может найти там применение своим силам, – именно его культурная ценность, знание языков, литературы, искусства и т. д. остается совершенно неиспользованной. К тому же тяжелое состояние здоровья заставляет нас опасаться за самую его жизнь…

Письмо подписали Качалов, Гнесин, Нейгауз, Книппер-Чехова, Щусев, Лузин. Со всеми своими регалиями – народных артистов, заслуженных деятелей искусств, академиков, профессоров.

Одновременно было еще одно письмо – о нас:

Обращаемся с просьбой разрешить жене Шпета и его детям проживать в Москве и выдать им паспорта…

Его подписали жители нашего Брюсовского кооператива – народные артисты Москвин, Леонидов, Гельцер. А Качалов и Щусев оба письма подписали…

К кому ни обращались, что-то я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь отказался. Хотя говорят, что у других такие случаи бывали, когда чуть ли не ближайший друг говорил: «Ну как же я могу подписать просьбу об освобождении или послаблении, когда у меня своя семья есть?» Но тут все соглашались. А Генрих Густавович Нейгауз, выдающийся пианист и друг Пастернака, даже обиделся: «Почему не ко мне первому обратились? Я бы и первый подписал!»

Когда до нас в Сибирь дошла весть о переводе отца из Енисейска в Томск, то мы очень обрадовались. Все-таки город побольше, и университет знаменитый, и хотя бы можно добраться зимой! Потом я много лет думала, что это была непредвиденная, но большая ошибка, и если бы папа остался в Енисейске, то, может быть, выжил. Отсиделся бы в этом Енисейске, и никто бы не заметил его… Очень много высланных в Сибирь всегда было, в маленьком городке мог затеряться отдельный человек. И конечно, кое-кто остался жив. А в большом городе уже никаких шансов не было, в Томске были арестованы в тридцать седьмом такие же тысячи, как в Москве. Правда и то, что в Енисейске тоже расстрелы были. Но все-таки, все-таки…

Я помню, что при всей радости нам – и папе и мне – все же первое время было жалко расставаться с Енисейском. Как-то немножко вжились в городок этот, и в быт его, и в жизнь. Тихую, мерную… Такой тишины и покоя никогда в жизни не было. В Енисейске папа как-то сказал: «Ну вот наконец я получил отпуск!» Несколько месяцев ссылки. Так он мне и сказал: «Вот я наконец отдыхаю».

18

Мы не знали, как ехать в Томск. Енисей уже встал. В газетах писали, что скоро откроется воздушная навигация Енисейск – Красноярск. И так как пароходы ходить кончили, мы думали, что нам придется лететь самолетом. Как это интересно! Никто никогда, ни папа, ни мы в жизни не летали самолетом. Стали ждать – никаких сведений. Вдруг наконец какая-то маленькая заметочка, что через три дня полетит первый самолет из Енисейска в Тайгу. Это ближайшая железнодорожная станция. Не тут-то было! Проходит неделя, другая…

И вдруг совершенно неожиданно кто-то из обывателей сказал: «Дак зачем ждать аэроплан? Ведь ходит же почта! Почту возят на лошадях два или три раза в неделю, это около пятисот километров, и ничего страшного! Узнайте, может быть, они вас как-нибудь подвезут?»

Уже в это время в Енисейске прошли большие морозы. В конце ноября там было ниже 50 градусов. При нас самое холодное, что было, – минус 54. Маме пишем, что так и так, мы поедем на лошадях. Мама в ужасе: «Вы же замерзнете по дороге, как же можно?» Ну, ничего. Так в итоге и договорились. А мама только просила нас: «Ради бога, возьмите с собой хоть маленький градусничек и посылайте мне с дороги телеграммы, какая у вас там температура». А за это время морозы кончились, началась, как нам показалось, теплая погода, то есть вокруг минус 20. И вот стали мы собираться в дорогу.

Мама прислала мне валенки и теплую шапку моего друга Сережи Шторха, впоследствии моего мужа. Папа категорически от валенок отказывался. Мама предлагала купить и прислать ему посылкой, он сказал, что носить не будет. Ходил в ботинках или, как тогда говорили, в штиблетах, и даже без шерстяных носков. Единственное, что он надевал, – это «егерское» белье от Балтрушайтиса. Но мама понимала, что в Сибири в штиблетах далеко не уедешь. И в конце концов она придумала. Написала, что пришлет ему «фетровые чулки» и галоши к ним (в принципе, это те же валенки, но тонкие, и называются изысканно, – что-то подобное у папы было в голодном и холодном девятнадцатом году). Он в них и поехал. А я в нормальных валенках.

Когда наши енисейские друзья-хозяева узнали, что мы уезжаем в Томск, то тоже нас очень трогательно провожали. И сибиряки Кытмановы, та самая первая семья, где жили папа с мамой и куда нас потом довольно часто приглашали в гости. И Гершевичи, наши теперешние хозяева. Обе эти семьи так нас экипировали! Помню, папе дали медвежью доху, чтобы он надел ее сверху на свое московское пальто. Поверх валенок мы, с их легкой руки, натянули еще унты местные, самодельные. Словом, как следует нас снарядили в дорогу, еле-еле мы могли шевельнуться.