Обольщение Евы Фольк - Дэвид Бейкер

— Да ладно тебе. Я же видел тебя в процессии, и она тоже видела.

— Это не значит, что я шел за ней.

— Что, не хватает смелости признаться, да?

— Послушай, за Евой шла вся деревня, но если тебе от этого будет легче, то пусть и я шел за ней. И что дальше?

Вольф подошел к Андреасу вплотную. От его благодушия не осталось и следа.

— Оставь ее в покое. Она не забыла о Даниэле и не хочет тебя видеть.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— И когда?

— Десять минут назад.

Андреас ничего не ответил.

— Что, кошка язык проглотила? — разозлился Вольф.

— Я не понял, Вольф, ты что, хочешь со мной подраться? Знаешь, мне все равно нечего терять.

Вольф сразу же смягчился.

— Просто оставь ее в покое.

Вдруг у них за спиной раздался чей-то голос.

— Привет, парни.

Оглянувшись, они увидели Ганса Бибера.

— Вы уже пробовали колбасу? — спросил он.

— Нет, — ответили братья в один голос.

— Андреас, ты лишаешь себя настоящего пира. Оффенбахер принес несколько корзин с хлебом, Зильберман — бананы и мороженое, а Ульрих жарит колбасу. Там есть даже американские гамбургеры.

Андреас только неопределенно кивнул головой. Ганс посмотрел на него из-под козырька своей фуражки с видом человека, знающего какую-то тайну.

— Я слышал, твой брат сделал тебе на День рождения подарок?

— Что-что? — озадаченно посмотрел Андреас на Ганса. Бибер повернулся к Вольфу.

— Ева сказала, что ты ему кое-что подарил.

— Ну… — замялся Вольф, сильно покраснев. — На самом деле мой подарок еще не совсем готов. Я хотел сделать сюрприз.

Бибер изобразил удивление.

— А Ева сказала, что ты подарил его Андреасу на День рождения. В прошлом месяце.

— Я… Я решил кое-что доработать, а потом уже подарить. А вы взяли и испортили мой сюрприз.

Вольф вернулся к Еве с маленьким букетом полевых цветов, который он наспех нарвал на берегу реки.

— Почти такие же красивые, как ты, — сказал он, снимая свою коричневую фуражку.

Ева, покраснев, приняла букет обеими руками.

— Я пытался уговорить его, но он не хочет. Ты же знаешь, каким бывает упрямым Андреас.

— Ничего страшного. Правда. Может, это даже и к лучшему.

— Вы оба через многое прошли, — сказал Вольф, слегка прикоснувшись пальцами к руке Евы. — Я просто хотел помочь.

Ева улыбнулась. Ее влекло к Вольфу, как никогда прежде. Наверное, на нее так повлияло его неожиданное сочувствие к брату. Или же — униформа Вольфа, красиво облегающая его широкие плечи. Или, возможно, — его светлые волосы, переливающиеся под майским солнцем, подобно зрелой пшенице. Ева почувствовала, как от прикосновения Вольфа внутри нее разгорается страсть.

— Знаешь, я хочу тебе кое-что объяснить, — сказал он. — Я на самом деле еще не подарил Андреасу ту тарелку.

— Как это?

— Ну, я же только сказал, что сделал ее, а не подарил. Я… Я хотел ее немного доработать.

— Да я же не против.

— Просто Бибер удивился, поэтому я подумал, что…

— Да ничего страшного, Вольф. Самое главное, что ты заботишься о своем брате.

С честью выпутавшись из неловкого положения, Вольф быстро сменил тему разговора, переключившись на мотоциклы и «Гитлерюгенд». Впрочем, вскоре беседа из диалога превратилась в его страстный монолог о героизме, жертвенности и долге настоящего немца.

Слушая его, Ева улыбалась своим мыслям. Она подумала, что Вольф — еще больший романтик, чем Андреас, хотя их романтизм находился на противоположных полюсах. Один был бескомпромиссным и храбрым воином, в то время как другой — чувствительным и утонченным поэтом. И все же, в этой бесшабашности Вольфа для Евы было что-то непостижимо привлекательное.

Вдруг, резко замолчав, Вольф прокашлялся.

— Ева, я хотел бы у тебя кое-что спросить.

Остановившись, Ева вопросительно посмотрела на него.

— Я… Э… В общем, я хотел бы открыто ухаживать за тобой.

Сердце Евы учащенно забилось. Она все больше и больше времени проводила с Вольфом: если не на гонках, то в церкви или во время деревенских праздников. Несколько недель назад, когда они гуляли вдоль реки, он даже взял ее за руку. Открытое ухаживание подразумевало, что Вольф будет приходить к ним по воскресеньям на кофе, чтобы общаться с родителями Евы. Такие вечера считались предвестниками скорой свадьбы. В голове Евы вихрем пронеслись записи из ее дневника. «Рядом с ним я чувствую себя в безопасности… Когда он рядом, я обретаю уверенность в будущем… Мне хорошо с ним…» Но тут ее мысли перенеслись на Андреаса. Ева знала, что для него это станет ужасным ударом… Но имело ли это теперь какое-нибудь значение? Уткнувшись носом в свой маленький букетик, она втянула в себя аромат цветов.

— Да, Вольф. Я согласна.

Запись в дневнике:

«Нидербергский замок, 7 марта 1936 года»:

Сегодня Фюрер во главе нашей армии вошел маршем в Рейнланд. По радио сказали, что вся страна торжествует, но вряд ли найдется кто-нибудь счастливее нас, живущих здесь. Что за славный день для долины Мозеля! Хотя я немного боюсь, что наши враги нападут на нас, потому что Фюрер нарушил договор. Конечно, я рада, что он предложил мирный план, номы все, затаив дыхание, ожидаем, что будет дальше.

В отношении Андреаса я не чувствую никаких угрызений совести. Хотя я уже не обвиняю его в смерти Даниэля, мы по-прежнему не разговариваем. Я знаю, что ему было больно, но Вольф говорит, что Андреасу уже все равно, что он вступил в Вермахт, и мне не следует больше о нем беспокоиться. Мне кажется, он пошел в армию из-за меня с Вольфом. Наверное, он будет участвовать в параде в Кобленце. Вот уж никогда не думала, что он станет солдатом.

Я счастлива с Вольфом, но меня беспокоит, что иногда он теряет над собой контроль. Однажды я даже подумала, что он ударит меня, когда я сказала, что правительство, пожалуй, перегнуло палку с евреями. Вольф настолько разозлился, что отправился на рынок и ни за что наорал на Зильберман, вытолкав его из лавки на улицу. После этого мы несколько дней не разговаривали, но потом он попросил прощения, и мы помирились.

Думаю, Зильберман и его жена скоро уедут из Вайнхаузена, как это сделали многие другие евреи, хотя он постоянно говорит, что считает себя патриотом Германии и в доказательство этого поддерживает партию.

Я читала, что по закону арийцам запрещено вступать в сексуальную связь с евреями. Фрау Краузе говорит, что в Америке существуют такие же законы для негров. Я спросила об этом в письме у Дженни. Интересно, что она ответит? По ее словам, им с Бобби очень понравилось в Германии.

СС говорит, что всех евреев надо куда-нибудь выслать, например, — на Мадагаскар. Некоторые же из евреев говорят, что хотели бы иметь собственную страну в Палестине. Думаю, своя страна для них — это очень хорошая идея. Там и Зильберманов никто не трогал бы.

Отец почти не проповедует, но я этому даже рада. Он сейчас не готов. Его бесит, что Фюрер запретил все молодежные организации, кроме «Гитлерюгенд», а национал-социалисты вытащили из его радиоприемника катушки. Думаю, государство обеспокоено той ложью, которую наши враги передают по радио, и, наверное, они в этом правы. В общем, папа все время — или на могиле Даниэля, или в своем кабинете, где он составляет справки для Гестапо.

Думаю, мама все еще обвиняет меня в смерти Даниэля, хотя одобряет мою дружбу с Вольфом. Она очень злится, что ее исключили из партии. Клемпнер сказал ей, что она — плохой пример для женщин Германии. Мама чересчур сильно красится и пьет. К тому же она еще и курит. Мне ее немного жаль, потому что партия была для нее единственной отдушиной.

Я провожу много времени здесь, в замке. Тут я могу спокойно размышлять наедине, хотя сегодня вместе со мной пришло много людей. Отсюда открывается хороший вид на дорогу, по которой маршировала армия. Эти старые каменные стены и холмы вокруг навевают на меня какой-то особый покой… Как будто я причастна к чему-то большому и прекрасному. Мне нравится смотреть нареку с высоты. Отсюда она кажется такой тихой и спокойной. Наверное, лучшего места для ведения дневника, чем этот замок, просто не найти.

Глава 14

«Важнейшая задача новой германии — воспитывать подрастающее поколение в духе истинных немцев, на основании христианских ценностей… Цель — формирование сильной, единой нации в христианском национал-социалистическом государстве».

— Ты хорошо сегодня выглядишь, Ева, — сказал Пауль. Стоял жаркий июльский день 1936 года. Река была в движении от прогулочных лодок и купающихся людей.