Рассекающий пенные гребни - Владислав Крапивин

– Хорошо, что здесь нет соленой…

– Сгодится и пресная. Головой в раковину… Мама, воду сегодня не отключали? Вот и чудесно!

– Ай!..

Развеселившийся Ховрин ухватил Оську поперек туловища и хотел потащить на кухню.

– Спасите! Анна Матвеевна, он меня утопить хочет! Пусти, куда ты меня тащишь! Ой… Простите…

Ховрин бухнул его на диван.

– Не надо извиняться. Все друзья говорят мне “ты”. Обращения на “вы” я требую только от чиновников.

И Оська стал говорить Ховрину “ты”. Правда сперва с непривычки еще “выкал” порой, но скоро привык.

Однажды Оська пришел и увидел, что на столе прислонен к компьютеру цветной фотоснимок: среди заснеженных деревьев стоят женщина в рыжей шубке и мальчик лет семи – в красной куртке и в большущей меховой ушанке.

– Это кто?

– Это… вот прислали вчера. Моя супруга и мой наследник, Александр Яковлевич.

– А… они где? – И Оська застеснялся.

– Предвижу невысказанные вопросы. Отвечаю сразу: нет, развода не было. Просто она уехала к родителям в Федерацию, потому что там, говорит, безопаснее. Особенно для Шурки. Это произошло четыре года назад, после… одного случая. Когда мою физиономию, и без того малосимпатичную, лишили симметрии… – Ховрин опять привычно поскреб шрам на щеке.

– А что за случай?

– Как-нибудь потом, коллега…

– А… они где живут?

– В Лесногорске. Это почти рядом с большим городом Среднекамском. Слышал о таком?

– Слышал… – И чуть не сказал “Какая же там безопасность?” Но прикусил язык. Пришлось бы рассказывать про Норика. А Оська не хотел. Все из-за того же суеверного опасения.

– А вы … видитесь иногда?

– Видимся. Иначе бы я совсем извелся… особенно без Шурки. Думал даже: не похитить ли пацана?

– Ну и похитил бы!

– Технически это дело не трудное. Да нельзя такому мальчонке без мамы… Я по себе знаю. Семь лет было, когда родители развелись. Уж как я любил отца! Но когда встал вопрос – с кем жить? – в маму вцепился накрепко… Впрочем, у разных людей бывает по-разному…

“А если… у мамы и папы случится такое же? Нет, не надо!” – Оська торопливо нащупал под свитером шарик.

Ховрин взял снимок, хотел спрятать в стол. Дернул ящик раз, другой. Нет, заело. Ховрин рванул изо всех сил. Ящик выехал из стола почти целиком, Ховрин подхватил его, Оська тоже. На пол полетели всякие бумаги. А в ящике… Оська увидел там плоский вороненый пистолет.

Делать вид, что не заметил, было глупо.

– Ух ты…

Ховрин тут же прикрыл пистолет листами. Вдвинул ящик толчком.

– Дитя ненаглядное! Нигде, никогда, никому ты не скажешь, что видел здесь. Договорились?

– Конечно… Потому что он без разрешения, да?

– Что за чушь! Все разрешения, какие полагаются, у меня есть. Потребовал и получил, когда… в общем, опять же после этого. – И Ховрин снова тронул шрам. – Но мы договорились: про такие дела как-нибудь потом.

Перед новым годом Анна Матвеевна и Ховрин сделали Оське подарки. Она – зеленовато-голубую, под цвет тетрадки, шариковую ручку. Он – синюю кепку-бейсболку с вышитой золотом надписью “Посейдон Ньюс”.

– Фирменный заказ. Вручается только работникам редакции и самым приближенным к газете людям. Дождись весны и носи с гордостью, как адмиральскую фуражку.

Анна Матвеевна с удовольствием поправила бейсболку на Оськиных волосах.

– По Ос е ньке и шапка…

…А другой новогодний подарок, неожиданный и чудесный, сделала Оське и маме судьба. Прилетел домой отец!

Он вернулся не насовсем, а лишь на две недели, чтобы продвинуть какие-то дела и решить какие-то вопросы в пароходстве. Потом он должен был опять улететь в порт Росарио-де-Санта-Фе, где томился в аргентинском плену ни в чем не виноватый “Соловьевск”. Судьба теплохода должна была решиться к весне и тогда уж папа окончательно вернется домой. Но даже и эти две недели были сплошным праздником. С елкой, с гостями – папиными друзьями, с прогулками по городу, который наконец оттаял, потому что со Средиземного моря пришел теплый циклон. Ветер теперь пах лимонами, а на газонах проклевывалась зелень.

За столом папа своим баритоном пел любимые песни: “Море шумит”, “В ненастный день у мыса Горн”, “И все-таки море останется морем…”

Мама в эти дни расцвела, а то ведь была похожа на девочку из кино о блокадном Ленинграде.

Лишь последний день папиного отпуска был грустным. Но тут уж ничего не поделаешь.

В середине дня мама поехала провожать отца в аэропорт. Оську уговаривали остаться. Он уговорился довольно быстро, потому что не любил проводы – в них никакой радости, лишь томление и скрытые слезы.

– Лучше сходи к своему Ховрину, – посоветовала мама. – Ты за все каникулы не был у него ни разу.

Оська послушался и побежал.

Он позвонил. Услышал, как Ховрин сказал через всю квартиру:

– Толкайте, не заперто!

Вот новости! А еще пистолет держит в ящике…

В квартире было не прибрано. Куртка Ховрина упала с вешалки и лежала на полу. Оська повесил ее. Вошел к Ховрину. Были задернуты шторы. Ховрин сидел спиной к Оське у включенного компьютера. Не оглянулся.

Оська сразу сказал:

– Ховрин, что случилось?

Он не стал угрюмо молчать и томить Оську.

– Мама умерла.

Оська где стоял, там и сел на пол.

Так они сидели с минуту.

Оська встал, подошел, обнял Ховрина сзади, уткнулся подбородком в обтянутое свитером плечо.

– Когда?..

– Девятый день сегодня…

– Господи… И я ничего не знал.

– Я подумал: пускай будешь помнить ее живую. А похороны… успеешь еще в жизни наглядеться на это дело. К тому же праздник у тебя, отец приехал…

– Ну и что? Я бы… – И вдруг Оська почувствовал бесполезность слов.

Ховрин высвободил плечи, грудью лег на стол, обхватил затылок.

– Она сразу. От сердца… Я пришел, а она сидит, глаза прикрыты, наушники на ней… Я окликнул раз, два и вдруг понял… Наушники снял, а в них еще музыка, Семнадцатая соната Бетховена, ее любимая… Теперь каждый день слушаю и думаю: на какой же ноте это случилось?

Оська переминался у него за спиной.

– А почему в “Посейдоне” объявления не было? Я каждый день газету видел, но там ничего… Обычно ведь печатают: “Выражаем соболезнование…”

– Я не стал давать. Зачем? Что это изменит…

“Небось, чтобы я не увидел”, – подумал Оська. Он шагнул назад, зацепил пяткой пустую бутылку, она укатилась к дивану, звякнула о другую.

– Ховрин… а ты на работу-то ходишь?

– Я отпуск взял.

– И теперь сидишь и пьешь? – Это у Оськи получилось без укора, с опаской.

– Иногда.

– Ничего себе “иногда”… Везде бутылки…

– А что прикажешь делать?

– Я не знаю…

Что бы он делал, если бы такое… с мамой… – Оська перепуганно вцепился в шарик под свитером. Потом все-таки сказал:

– Все равно что-то надо… Может, работать?

– А я работаю.

– Как же работаешь, если пьешь? Так не бывает.

Ховрин выпрямился на стуле. Включил лампу, обернулся. На его вмятой щеке чернела тень. А от лица – водочный дух.

– Еще как бывает… Многие классики на том и держались.

– Ты пока еще не классик! – Оська решил, что Ховрин разозлится в ответ и на душе у него полегчает. Но Ховрин тихо сказал:

– Я работаю, Оська. Я тут один очерк почти закончил. Или даже маленькую повесть. Сейчас допечатаю и дам почитать. Подожди полчаса…

Оська собрал и унес на кухню бутылки. Там на спинке стула висела зеленая шерстяная кофточка Анны Матвеевны. Оська погладил ее, всхлипнул. Включил над раковиной тугую сердитую струю. Холодной водой (горячая не шла) яростно вымыл множество тарелок и чашек. Пропылесосил полы. Ховрин его не останавливал, щелкал на клавиатуре. Потом откинулся на спинку.

– Ну, вот и все… Если хочешь, читай. На опечатки не обращай внимания. А я пока вот так… – Он лег на диван. Навзничь.

Оська сел к монитору. Спиной он ощущал тоску и тяжелую усталость Ховрина. И все же взглянул на экран. Там был заголовок: “Солнце в дыму”. А пониже заголовка строчки: “Перед расстрелом мальчик слушал кузнечиков…”

Оська читал целый час. За окном стало темнеть. Ховрин тихо дышал на диване. Спал? Или ждал, что скажет Оська?

– Я кончил… – Оська со стулом отъехал от компьютера.

– Ну и что? Только не утешай, мне утешения сейчас – нож острый…

– Ховрин, честное слово, здорово.

– Я же сказал: не…

– Я не утешаю! Я честно говорю! Но не в этом дело…

– А в чем?

– Ховрин, ты откуда все это узнал?

– Прочитал в Морской библиотеке. Наткнулся на воспоминания одного офицера из армии противников, участника той войны. Его рассказ перевели у нас в начале двадцатого века, когда отмечали пятьдесят лет с окончания Первой осады… Ну, использовал этот материал, а немало и придумал. Потому и не знаю: очерк это или повесть…