Семейный круг - Андре Моруа

— Что с вами? Уверяю, я никак не пойму, почему вы создаете трагедию из такой обычной истории.

— Обычной? Вы, вероятно, не говорили бы так, если бы знали, чем была для меня моя семья: три года полной искренности, прекрасной, настоящей дружбы… Бедный Эдмон!.. Нет, нет, он не заслужил такого отношения, особенно с моей стороны… он проявил ко мне такое великодушие и благородство, когда я была несчастна…

— Но он и не будет от этого страдать, если вы сами ему не скажете.

— Не думайте так. Я сама была свидетельницей того, во что превращается жизнь человека, которого опутывают ложью, который догадывается о ней, борется… Это ужасно!

Соланж поспешила уехать. Дома она застала Манага, расположившегося в одном из оранжевых холщовых кресел. Она передала ему свой разговор с Денизой: он вздохнул и воздел руки.

— Не может быть, Соланж! Это уж слишком! Помогите мне выпутаться из этой истории. Она красива, умна, все что хотите, но она сумасбродка… Подумать только! Плачет! Собирается все рассказать мужу, который приедет на днях! Умоляет меня развестись с женой! Бедняжка Винифред! Вы представляете себе, как она к этому отнесется? Право же, я ни за что не поверил бы, что в наше время еще существуют такие женщины!

— Я ошиблась на ее счет, — сказала Соланж. — Она провинциалка, и детство ее прошло в странной обстановке… К тому же она в душе религиозна. От нее этого не ожидаешь, потому что, когда она рассуждает о политике или науке, она кажется вполне свободомыслящей. Но стоит только ближе познакомиться с ней, и чувствуешь, что ее безумно тянет к святости. Это опасно — она готова спалить весь свет.

Он закурил.

— Итак, Соланж, вы толкнули в мои объятия праведницу… Что же мне с ней делать?

— Я в таком же затруднении, как и вы, дорогой мой, — отозвалась Соланж.

XV

После долгих наставлений Соланж и уговоров Манага она решила лгать. «Впрочем, — думала она, — эта ложь будет не только подлостью; она будет, кроме того, бесполезна, потому что Эдмон сам обо всем догадается». У нее создалось нелепое, но твердое убеждение, что ее поступок запечатлен на всех стенах этого проклятого дома. По вечерам, когда она оставалась одна, ей мерещилось, будто Манага сидит в кресле около камина. Она позволила ему бывать у нее, он приходил, и она опять принадлежала ему, охваченная ужасом от сознания своей беззащитности. Она его ненавидела, цеплялась за него и приводила его в ужас своим трагическим молчанием.

Накануне приезда Эдмона ей вдруг пришло в голову, что он, быть может, станет расспрашивать прислугу. В Люси она была уверена; горничная боготворила ее. А не выдаст ли ее Феликс? Когда он прислуживал за завтраком, она еле удержалась, чтобы не сказать: «Феликс, не говорите мосье, что здесь бывал господин Манага».

«Нет, нет, — думала она, заставляя себя есть, — Эдмон никогда не был подозрителен, у него никогда не бывало повода сомневаться во мне… А Феликс и Люси — оба порядочные».

Она поехала встречать мужа на вокзал и с тяжелым сердцем разыграла подобающую случаю комедию. После долгой разлуки надо было изобразить бурную радость. Это далось ей нелегко. По дороге домой, в машине, ей казалось, что кто-то следит, гонится за ней. Было мгновенье, когда ей почудилось, будто из придорожных ферм доносятся изобличающие ее голоса. Из затворенных окон странным образом вырывались направленные на нее длинные снопы света.

«Я схожу с ума? — думала она. — Ведь это свет фар, отраженный стеклами…»

Эдмон не замечал ее смущения. Он был счастлив и подробно рассказывал о поездке.

— Я хочу непременно свозить вас в Марокко, Дениза… Это такая красота! И именно в вашем вкусе! И какие там возможности для дальнейшего развития! Вот страна, где — как вы любите говорить — банкир с воображением может многое создать…

Она старательно вставляла в его рассказ реплики: «Неужели? Как интересно!» Но на самом деле она не слушала его.

— А как вы? — спросил он наконец. — Я говорю без умолку, а вы мне ничего не рассказываете. Вы не слишком скучали? Вы были у Вилье? Я им писал, просил позаботиться о вас.

— Я все уже рассказала вам в письмах, дорогой. Вилье были со мной очень любезны. Два-три раза я завтракала и обедала у них.

Дети выручили ее — они занимали отца до завтрака. Когда она увидела из окна, как Эдмон гуляет по саду с Мари-Лорой на плечах, ее охватил страх. Ей представился мол на берегу моря, бетонный парапет и сидящая на нем девочка. «Папочка, знаете, когда вас нет, к нам приходит другой…»

«Мари-Лора еще только начинает говорить», — подумала она.

Немного спустя она вышла в сад; Эдмон разговаривал с Феликсом. Она в тревоге прислушалась.

— Если желаете, я закажу для вас уху рыболову, который поставляет товар госпоже Вилье, — говорил Феликс. — Тут народ до тонкостей знает рыбу.

Все было просто, легко. Она немного успокоилась, но днем Эдмон предложил навестить господ Вилье. Она пыталась воспротивиться.

— Нет, Эдмон, мне не хочется. Вы приехали всего только на три дня, я предпочитаю побыть с вами.

— Но это будет невежливо. Я им писал. Они вас приглашали. Отец прежде бывал у них в Марокко. Он будет недоволен, если я не навещу их хоть один раз. Кроме того, они, конечно, знают, что я приехал.

— Я сама им сказала, что вы приедете, но добавила при этом, что вы человек крайне замкнутый.

— Что за странная мысль, Дениза! Я вовсе не замкнутый. Наоборот, мне очень приятно видеть людей после целого месяца деловых разъездов, и особенно людей, знающих Марокко; у нас найдется, о чем поговорить.

Он так настаивал, что пришлось уступить; она позвонила Соланж и предупредила, что придет с мужем на чашку чаю, часам к пяти. Они молча шли по усеянной иглами тропинке, ведущей к белой ограде. Этот визит был для Денизы пыткой. Она знала, что вся компания наблюдает за Эдмоном с иронией. Особенно тягостна была ей исключительная, подчеркнутая любезность, с которой относился к нему Манага.

— С мужьями следует всегда обращаться ласково, — сказал он ей как-то. — Впрочем, это народ покладистый.

Эдмон, тронутый приветливостью Манага, почти не отходил от него. Дениза сидела около Соланж и наблюдала, как они вдвоем прогуливаются по террасе и шутят.

«Он смешон, — думала она. — И не кто иной, как я, сделала смешным человека, который любит меня…»

Смотря на непринужденного, ловкого Манага, она невольно вспоминала его ласки. Она чуть ли не сердилась на Эдмона за то, что он ничего не замечает. Ей хотелось бы, чтобы он не поверил ее лжи, чтобы все понял, оскорбил, прогнал ее. Но нет, — вот он, довольный, доверчивый; он смеется, слушая болтовню соперника.

На другой день, когда они вдвоем гуляли на берегу моря, она просила Эдмона обходить крутые тропинки у обрывов, под которыми волны разбивались о розовые скалы, — какое-то странное головокружение влекло ее к пучине. После завтрака пришел Манага и предложил им прогулку на яхте. Эдмон с радостью согласился, но, как только началась качка, он побледнел и умолк. Дениза как опытный яхтсмен взялась за руль; она сама испугалась той недоброй радости, которую невольно вызывало в ней сопоставление беспомощности, слабости мужа с уверенностью и сноровкой Манага, который, с открытым воротом, бесстрашно бегал по банкам яхты, кренившейся под порывами ветра.

— Вам нехорошо, дорогой? — спросила она Эдмона с жестокой заботливостью.

— Нет, почему же… — ответил он. — Мне очень приятно.

Он совсем пожелтел.

— Внимание! — крикнул ей Манага. — Поворачиваем! Ольман, наклоните голову!

Он из-за паруса улыбался Денизе и иронически подмигивал, указывая на беднягу, а тот, склонив голову, смотрел на волны. Дениза с ужасом подумала, что наименее достойный и наименее благородный из них — ее любовник.

XVI

Она возвратилась с вокзала таким же тихим вечером, как тот, когда она уступила Манага. Полная луна заливала землю ярким светом; деревни спали в тени кипарисов; в теплом воздухе шелестел кустарник. Какие-то гигантские существа проносились над лесами и склонялись к ней, что-то шепча.

«Опять начинается, — думала она. — У меня лихорадка».

Она не могла уснуть. В эти три дня она совершала такие поступки, которые всегда вызывали у нее особое отвращение. Она лгала, обманывала, изменяла.

«Почему я не поговорила с Эдмоном? Ему было бы тяжело, зато теперь он освободился бы от меня, а я, по крайней мере, была бы честной. Может быть, написать ему?»

Но она знала, что не напишет. Она, такая сильная, вдруг почувствовала себя совсем безвольной.

На яхте она на мгновение представила себе, что муж ее упал за борт и утонул. Она вдова, богата; она выйдет за Манага. Теперь эта мысль, на миг мелькнувшая в ее сознании, казалась ей реальным преступлением. В ночной тиши до нее донесся лай фокстерьера и долгий приступ кашля Мари-Лоры. «Она задыхается… Это я убила ее!»