Семейный круг - Андре Моруа

— Это вы, Эдмон? — проронила она. — Это вы, дорогой?

Потом она заметила языки пламени, плясавшие в камине, и громко вскрикнула.

XIX

Когда Эдмон вернулся в Париж, теульская история была уже всем известна. Вилье принимали у себя множество народу; на юге люди жили праздно, следовательно, были болтливы, к тому же такого рода драма всех живо интересовала и никак не могла остаться тайной. Один лишь Проспер Ольман не стал говорить о ней с сыном, а только немедленно дал ему поручение в Лондон, потом в Голландию. Эдмон с небывалым рвением погрузился в работу, и даже самому Бёршу пришлось признать, что в этом хилом молодом человеке, пожалуй, все-таки таится Ольман. Старухи родственницы попробовали было подготовить его к мысли, что надо разъехаться с женой, развестись. Тетя Фанни, глубоко задетая тем, что ее виллу превратили в арену таких событий, проявляла особую настойчивость.

— Дитя мое, после того, что случилось, тебе уже не восстановить семейное счастье, — твердила она. — Я не верю, что такое приключение может быть единственным. Раз у женщины был любовник, значит, будут и другие… Не надо жить иллюзиями.

— Почему тетя Фанни считает, что знает меня лучше, чем я сам? — говорил Эдмон отцу. — Она все твердит: «Кроме Денизы, есть и другие женщины». А я отлично знаю, что есть только она и что только с ней я был счастлив…

Каждые две недели он ездил в Канны и говорил с доктором Казенавом. Старик по-прежнему обнадеживал. Выздоровление идет медленно, но не подлежит сомнению.

— С такими пылкими натурами легче, в них заложены силы… — говорил он. — Отупение, безразличие куда страшнее.

Но он не допускал Эдмона к жене.

— Я остерегаюсь нового кризиса, — говорил он три месяца спустя. — На будущей неделе я позволю ей вам написать.

В следующий приезд доктор передал Эдмону несколько строк, написанных Денизой. Неловкий, искаженный почерк взволновал его. Содержание было несколько бессвязное. Она просила простить ее и приехать, чтобы ее освободить. Доктор Казенав подчеркивал главным образом улучшение ее физического здоровья.

— Она пополнела на два кило. Она начинает заниматься рукоделием, вяжет. В следующий приезд я вам, может быть, разрешу повидаться с ней. Ее все еще тревожат кое-какие странные мысли, но это — как туман; это лжевоспоминания, которые рассеются сами собой.

Две недели спустя доктор встретил Эдмона радостно.

— Теперь, господин Ольман, никаких опасений у меня уже нет. Я сейчас покажу вам жену, состояние у нее вполне нормальное, — в той мере, в какой слово «нормальный» имеет определенный смысл.

Он повез Эдмона в своей машине. Дениза под руку с сиделкой гуляла в саду, по аллее, окаймленной коричневыми вазами с цветами. Внешне она не изменилась. Завидев мужа, она вскрикнула, побежала ему навстречу и обняла.

— Наконец-то! — прошептала она. — Как я ждала этого дня!

Он посмотрел на нее. Только в глазах еще заметна была какая-то тревога.

— Вы возьмете меня с собою, Эдмон? — спросила она с надеждой.

Он робко взглянул на доктора.

— Нет, еще надо подождать, — ответил тот. — Позволяю вам небольшую прогулку, но к вечеру вы должны вернуться… Недели через две, если все пойдет так же хорошо, я верну вам свободу.

Эдмон пошел за машиной. Когда он возвратился, жена была уже в шляпе; настроение у нее было веселое, и она показалась ему совсем прежней Денизой. Доктор Казенав проводил их до калитки. Начиналась весна, было уже тепло. Шофер повез их по окрестностям. Дениза стала расспрашивать об отце Эдмона, о детях.

— Ах, как он будет счастлив снова увидеть вас! — сказал Эдмон. — Он один никогда не пытался разлучить меня с вами.

Она потупилась.

— А вы, дорогой, твердо уверены, что хотите возобновить прежнюю жизнь? Уверены, что простили меня?

Он молча взял ее руку и пожал. Потом, после долгого молчания, сказал:

— А вы? Уверены ли вы, что вас не влечет к чему-то иному? Вынесете ли вы нашу однообразную жизнь?

— Если бы вы только знали, — ответила она, — сколько раз, каждый день, каждую минуту с тех пор, как я выздоровела, я давала себе клятву никогда никого больше не видеть, кроме вас…

— Я не хочу связывать вас каким-либо обетом, — возразил Эдмон.

— Вы такой добрый, мой дорогой! Выполнить обет будет очень легко.

На обратном пути она спросила:

— Где вы остановились, Эдмон? Я хотела бы посмотреть вашу комнату…

Он мгновенье колебался. Разумно ли это? Что скажет доктор Казенав? Но он не мог противостоять ей. Когда они вошли в комнату, Дениза прижалась к нему.

— Не бросайте меня, — сказала она серьезно, и в ее голосе прозвучала какая-то чувственная нотка, которой он у нее прежде не замечал.

Вечером сиделка доложила доктору Казенаву: звонил господин Ольман и предупредил, что жена осталась у него в гостинице. Доктор, что-то писавший в это время, поднял голову.

— Я так и знал, что она к нам не вернется, — сказал он.

Сиделка улыбнулась.

На другой день Ольманы вернулись в Париж.

Часть третья

I

В апреле 1931 года, после двухнедельного пребывания в России, в Париж возвратился один из высших чиновников министерства финансов Марк де Лотри. Молодой человек сделал блестящую карьеру. Он сыграл заметную роль на нескольких финансовых конференциях и в работах по созданию Базельского банка. В деловых кругах к Лотри относились с уважением, ему предлагали посты в самых недоступных административных советах. Когда стало известно, что у него создалось довольно благоприятное впечатление от СССР и что, по его мнению, пятилетний план является своего рода успехом, — это вызвало сильное волнение.

Реакции были различные. Молодые писатели-коммунисты торжествовали. На бирже и в политических сферах поднялась тревога. Уже десять лет, как банкиры и министры придерживались обнадеживающей формулы: «Коммунизм противен человеческой натуре и поэтому обречен на неудачу». И вдруг правоверный экономист, надежда французского финансового мира, изумлен, почти что восхищен! Влиятельные газеты опубликовали несколько его интервью. «Если капитализм намерен бороться, — говорил де Лотри, — он должен теперь же мобилизовать все свои силы. Еще ничто не потеряно, но необходимо проявлять больше понимания». В течение недели передовые статьи одобряли его позицию. Немного спустя стали поговаривать, что он, видимо, оказался не столь компетентным, как предполагали. Начал сказываться закон наименьшей затраты энергии. Проще было изменить репутацию человека, чем изменять европейские методы.

Баронесса Шуэн, которая уже тридцать лет давала по вторникам знаменитые обеды, славившиеся лучшей в Париже кухней, решила, что хорошо было бы устроить прием в честь Лотри. Она всегда группировала приглашенных вокруг какой-нибудь знаменитости, которая должна находиться в центре внимания, и подбирала их так, чтобы разговор был разнообразным и в то же время общим. Для госпожи Шуэн всякое событие было всего лишь темой для застольной беседы. Она дала обед по случаю вступления в войну Америки, обед по случаю перемирия. Со времени революции она еще ни разу не устраивала русского обеда. Объяснялось это отнюдь не робостью или неуменьем. Баронесса не могла принять у себя советского посла по той причине, что была дружна с несчастным великим князем Павлом. Да и принял ли бы ее приглашение посол? А вот обед с Лотри нельзя считать обедом советским. Тут получался именно тот оттенок, какого ей хотелось: обед будет оригинальным, смелым и в то же время не шокирующим. Кого же пригласить еще?

Приемы баронессы Шуэн напоминали собою некую экзотическую похлебку, которая варится беспрерывно и только время от времени пополняется новым куском мяса, пригоршней овощей и свежей водой; на обедах баронессы точно так же имелась и неизменная основа, и подвижные элементы. Незыблемую часть составлял адмирал Гарнье, который со времени кончины барона восседал напротив хозяйки дома, аббат Сениваль и ее кузен Теора, человек невыносимо скучный, но полезный в том отношении, что его можно посадить на конец стола и тем самым удовлетворить самолюбие обидчивых гостей. Переменная часть приглашенных некогда состояла человек из восемнадцати — двадцати. После того как баронессе минуло семьдесят, она стала сокращать ее до шести-семи человек из числа самых избранных. «Двенадцать — отличное число», — говорила она, как прославленный художник сказал бы: «Мне кажется, что в старости я буду писать всего лишь тремя красками». И она добавляла: «Не знаю, может статься, что в конце концов я стану приглашать только восемь, а то и шесть человек».

Обед в честь Лотри давал ей возможность блеснуть опытностью и светским тактом.

«Итак, — рассуждала она, — надо, чтобы разговор шел о финансах и о России… Хорошо будет, если кто-нибудь из мужчин станет возражать Лотри. Приглашу чету Сент-Астье; будут адмирал и Теора, и, следовательно, это поколение будет представлено достаточно… Нужен также финансист из молодых, который мог бы поддержать Лотри… Ну что ж, Эдмон Ольман? Да, конечно, Эдмон Ольман: высшие финансовые сферы, несколько сумасбродные идеи и приятная жена… Нужен министр? Тианж с женой… Молодой депутат? Монте… Дипломат? Бродский… Он поляк и должен знать русских… Какая-нибудь чета из литературного мира? Разумеется, Шмиты…»