Семейный круг - Андре Моруа

На этот раз она предоставила Лотри беседовать с Элен де Тианж, а Бертрану Шмиту — с Денизой Ольман до тех пор, пока не подали бефстроганов, в то время как два менее значительных инструмента (а именно адмирал Гарнье и молодой депутат Монте) разыгрывали довольно мощный дуэт.

— Как же так? — говорил адмирал. — Англия и Америка хотят навязать нам определенный тип судов, потому что он для них удобен. Это абсурд. А я говорю: «Если мне вздумается строить подводные лодки, то я буду их строить». Заметьте, однако, что я отнюдь не верю в будущность подводных лодок. С развитием морской авиации они, по-видимому, потеряют всякое значение. Но тут вопрос принципиальный. Каждый у себя хозяин.

— Достоинство этих пирожков в том, что они жарятся каких-нибудь минут пять, — разъясняла госпожа Шуэн Бродскому.

— А как вы встретились с Ольманом? — спрашивал Бертран у Денизы.

— Он учился в Париже в одно время со мной… Но наша история не совсем обычна. Если приедете ко мне, я вам все расскажу.

— Конечно, приеду… И вы счастливы?

— А что значит «счастлива»? — ответила Дениза. — Муж относится ко мне превосходно… У меня дети…

Метрдотель — весь внимание — направил в разные места стола четырех лакеев с осетриной, которой сопутствовал соус с хреном.

— Кузина задумала сегодня чисто русский обед… Забавно! — обратился к Соланж Вилье Теора, сидевший в конце стола.

Соланж слушала его и скучала. Он был безобразен, зол и склонен изрекать сентенции. Ей хотелось бы сидеть около Монте; тот был похож на Робеспьера, но на Робеспьера-спортсмена, и нравился ей. Прожевывая осетрину, Теора о чем-то задумался.

— Такой обед обошелся тысячи в две, — сказал он.

— С винами и цветами? Да что вы! — возразила Соланж, опытная в этих вопросах. — По крайней мере в три.

В середине стола Лотри начинал для ближайших соседей разговор о России:

— Я отнюдь не утверждаю, что коммунистическая система лучше капиталистической… — говорил он. — Не о том речь. Я говорю только, что экономическая диктатура, ставшая возможной благодаря некоей мистике, позволила Советам организовать производство и избежать безработицы… Это факт.

— Вот как? Вот как? — воскликнула госпожа Шуэн, обращаясь к Теора и Соланж. — Вот как! Послушайте, это интересно.

— Дорогой мой, — проговорил Сент-Астье грустно и строго, — дорогой мой, такими рассуждениями вы наносите большой вред… У Советов нет безработицы по очень простой причине, которая не имеет ничего общего с коммунистической системой… Перед Советами стояла задача, да и сейчас еще стоит, создать индустрию в стране, которая до последнего времени была почти исключительно земледельческой. Им легко это делать, потому что, прибегая к американским и немецким инженерам, они используют многовековой капиталистический опыт, а низкая себестоимость у них объясняется тем, что они очень мало платят рабочим… Вот и весь их секрет… Думаете ли вы, что, скажем, в Англии коммунизм хоть в малой степени облегчил бы положение? Англия от него погибнет, дорогой мой; она держится только благодаря доходам, которые капиталисты извлекают из-за границы. Для Англии единственное средство против безработицы, позвольте вам заметить, это уменьшение заработной платы… прямое или путем инфляции.

Дениза Ольман в волнении склонилась вперед, стараясь привлечь внимание мужа.

— Мне хочется, чтобы он высказался… — сказала она Бертрану. — У него очень разумные идеи насчет оплаты труда… В одном из административных советов у него на днях вышла размолвка на этот счет с Сент-Астье… Мне Сент-Астье очень несимпатичен. А вам?

— Он человек несимпатичный, но весьма разумный, — ответил Бертран.

Госпожа Шуэн с упреком посмотрела на недисциплинированных оркестрантов.

— Вы послушайте! Интересно! — крикнула она им. — Господин де Лотри говорит, что мы все станем большевиками.

Она казалась взволнованной и довольной. Метрдотель распорядился подать четыре вазы с мороженым и сливки в серебряных соусниках.

— Я этого отнюдь не говорю, — возразил Лотри, покраснев. — Я говорю, что если буржуазия будет принимать желаемое за действительно существующее, то она погибнет… И по собственной вине. Я считаю, что сейчас, в апреле тысяча девятьсот тридцать первого года, она гораздо могущественнее, чем Третий Интернационал, но если она будет упорно придерживаться экономики, основанной на частной инициативе, имея перед собою экономику плановую, — соотношение сил может измениться.

Сент-Астье резко отказался от сливок.

— Дорогой мой, — сказал он, — если вы хотите познакомиться с плодами плановой экономики — взгляните на Германию… Ведь люди так же не в состоянии управлять мировой экономикой, как лоцман не в состоянии управлять морскими волнами… Это силы, превышающие наши возможности. Вы согласны, адмирал?

Адмирал, желая изобразить свое бессилие перед волнами, выпустил из рук ложечку для мороженого. Ольман уже несколько минут тщетно пытался вмешаться в спор. Госпожа Шуэн заметила это и, не без опаски, предоставила ему слово.

— Проще всего, — сказал он, повернувшись к Сент-Астье как к противнику, — осуждать всякую попытку управлять экономикой только на том основании, что Германия переживает в этом деле трудности. Германская промышленность занялась производством, не считаясь с потреблением. Я назвал бы это скорее недостаточным планированием, а никак не чрезмерным. Единственная надежда на спасение — это упорядочение европейской экономики.

— Пытаться упорядочить европейскую экономику? — прервал его дипломат Бродский, придав своим словам выражение комического отчаяния. — Дорогой мой господин Ольман… Это самая фантастическая и опаснейшая идея. Надо, наоборот, отказаться от всякого упорядочения и предоставить Европе полную свободу. Через несколько столетий все утрясется само собою подобно тому, как вода в конце концов нивелирует горы.

— Это фатализм, — возразил Ольман. — Старая песня… Но ведь можно же строить плотины и молы… Неужели вы в самом деле не верите, что общий план, выработанный подлинно государственными умами?..

— Величайшее заблуждение? — воскликнул Бродский. — Я уже десять лет по долгу службы бываю на всех конференциях государственных деятелей Европы и ни разу не видел, чтобы принятое решение выполнялось и чтобы была предложена хоть одна поистине созидательная идея.

— А я могу то же сказать о советах министров, — вставил Морис де Тианж.

Ольман, немного смутившись, взглянул на жену.

— Быть может, вы и правы, если имеете в виду общие идеи, — начал он, — однако конференции специалистов, как, например, совещание по зерну…

— Я присутствовал и на экономических совещаниях, — перебил его Бродский. — Могу сказать вам, как они проходят. За огромным, в большинстве случаев овальным, столом с зеленой скатертью восседают двенадцать — двадцать весьма внушительных господ — министров или послов, представляющих великие европейские державы. Эти рыцари Зеленого Стола решительно ни в чем не сведущи. Они бездеятельны, но зато и безвредны. Позади них, на простых стульях, сидят группы человек по пять — десять. Они именуются специалистами. Это люди, хорошо осведомленные в вопросах химии, стали или зерна. Они-то превосходно разбираются во всех вопросах. Но им никогда не удается сговориться друг с другом. Они страдают чванством, свойственным специалистам, то есть худшей его разновидностью, и не будь тут, во имя спасения несчастного человечества, честных невежд Зеленого Стола, — всякая экономическая конференция заканчивалась бы войной. И вот после долгих прений вступают Благие Невежды; они произносят успокоительные, туманные речи, затыкают специалистам рты и в конце концов принимают резолюцию, которая сама по себе ничего не значит, но предоставляет природе действовать, как ей заблагорассудится. Вот, дорогой господин Ольман, к чему сводится экономическое упорядочение Европы!

Госпоже Шуэн хотелось, чтобы обед закончился беседой на менее сухие темы. Она задала Лотри вопрос о семейной жизни в России, об отношении русских к любви. Он стал рассказывать о том, как в Москве целому семейству приходится ютиться в одной комнате.

— Буржуазия не умрет, она уже умерла, — говорил Бертран Денизе. — Она стала пролетарской с тех пор, как начала носить мягкие воротнички и собственноручно чинить свои автомобили, подобно тому как дворянство обуржуазилось, когда облеклось в черный фрак… подобно тому как король перестал быть королем с тех пор, как стал выезжать в Оперу без сопровождения лейб-гвардии. Класс отрекается от самого себя, как только отрекается от стеснительного церемониала и обременительных привилегий.

— Вы совершенно правы! — сказала Дениза. — Одежда создает человека. По утрам, когда я выхожу из дому пешком, в непромокаемом пальто…