Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать - Роман Арбитман

Нам вождя недоставало

Эдвард Радзинский. Иосиф Сталин. Последняя загадка: Роман. М.: Астрель

В «Мертвых душах» Чичиков уговаривает Коробочку уступить ему покойных крепостных за гроши. Дескать, он оплатит реальными деньгами прах, бесполезную вещь. «А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся», — жмется помещица, боясь продешевить. Чичиков сердится: «Мертвые в хозяйстве! Эк куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде, что ли?..» Между тем Коробочка в принципе права, не соглашаясь на демпинг: среди усопших встречаются и полезные. Они стоят дорого и, главное, торговать ими можно не один раз.

К примеру, Иосиф Сталин — именно такой высоколиквидный мертвец многократного использования. Нынешняя власть достает из своих необъятных загашников мешочек с бренными костями генералиссимуса и громко трясет им всякий раз, когда ей необходимо приободрить державников и попугать либералов. И пока стенка идет на стенку, в грохоте словесных баталий совершенно теряется тихий шелест ассигнаций, перекладываемых из одного большого кармана в другой.

Выход в свет третьего, заключительного тома эпопеи «Апокалипсис от Кобы» довольно удачно (для автора и книготорговцев) совпал по времени с круглой датой исторической битвы на Волге и очередным вбросом на игровое поле заветного сталинского мешочка. В те самые дни, когда фан-клуб генсека опять пытался вернуть — хоть тушкой, хоть чучелом! — любимого вождя на карту России, а противники вновь ужасались перспективе переименования Волгограда в Палачегорск, на прилавках и возникла книга Эдварда Радзинского: история про то, какие масштабные гадости напоследок готовил для страны и всего мира рябой усатый старик.

Рассказчиком в романе по-прежнему выступает некто Нодар Фудзи — приятель Кобы с дореволюционной еще поры. Такой ход позволил романисту не слишком заботиться о красотах слога. «Нет, я не могу ее хорошо описать, я ведь не писатель», — оговаривается Фудзи, а Радзинский, который якобы выступает публикатором чужой рукописи, тут вроде ни при чем. Порой автор слегка оживляет повествование вставными эротическими номерами («Юбка упала к ногам. Она стояла в тех же ажурных чулках… Повернулась и, чуть наклонившись, поиграла задом»), но в целом следует суховатой исторической канве.

Для поступательного развития сюжета трех томов писателю необходим зоркий хроникер, который бы запечатлел Сталина в каждый из периодов его бурной жизни. А поскольку к началу 40-х едва ли не все из «удалых грузинских парней», кто мог бы еще помнить молодого Сосо, были уже в земле, Радзинскому пришлось изначально выдумать Фудзи, а его биографию сконструировать из фрагментов биографий реальных соратников вождя. Автор, впрочем, добавил своему персонажу малую толику рефлексии и присовокупил столь необходимое умение выживать там, где прочие уцелеть не смогли.

Отсидев в лагере, лишившись зубов и веры в завтрашний день, повествователь вновь — по мановению вождя — оказывается в его «ближнем круге». Хроникер видит, как после мая 45-го в глазах Кобы, ставшего победителем, вспыхивает страшноватый огонек всепланетного мессианства. Из намеков и оговорок вождя проступают контуры главной его задумки — ядерной схватки с империалистами и нового передела мира по сталинским лекалам. Не то чтобы Нодара Фудзи волнует судьба человечества. Однако герой прекрасно помнит, что реализацию каждой новой мегаидеи Коба обычно предваряет массовой «зачисткой» ближайшего окружения. Таким образом отношения двух бывших друзей детства упрощаются до элементарного: кто кого успеет раньше закопать?

Читатель первого тома трилогии помнит, что в прологе повествователь обещал рассказать правду о событиях 28 февраля 1953 года — последнем дне, когда Фудзи видел Сталина живым. Однако в «последней загадке» нет, собственно, ничего загадочного: если заранее известно, что хроникер пережил героя своей хроники и если в ходе сюжета не раз было упомянуто о существовании секретной лаборатории, где по заказу руководства ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ изготавливались смертельные снадобья для врагов Сталина, очевидно, что один из ядов — по закону бумеранга — в финале неизбежно достанется и самому генсеку…

Радзинский — «человек из телевизора», поэтому его произведение заметят. Но боюсь, маркетологи не просчитали целевую аудиторию. Противникам Сталина и без романа Радзинского известно о лагерях, расстрелах, секретных «шарашках», «деле врачей», «борьбе с космополитизмом». Фанатов вождя, которых за все минувшие годы не убедили исторические документы, тем более не переубедит художественный вымысел писателя. Ну а тот, кто читает ради развлечения и отвлечения, и вовсе почувствует себя обманутым: про заговор с участием Лаврентия Берии сказано подробно, а про сексуальные игрища Лаврентия Палыча — мельком. За что, спрашивается, деньги уплочены?

Начала и концы

Эдвард Радзинский. Князь. Записки стукача. М.: АСТ

Действие романа начинается в 1919 году, в голодном заснеженном Петрограде. В руки князя Алексея В-го — тайного агента полиции и одновременно спонсора народовольцев — попадают откровенные дневники Александра II. Сбежав из России, князь публикует царские записки, перемежая их с собственными воспоминаниями. А поскольку Алексей В-й вращался в свете, был связан с подпольем и часто бывал за границей, его героями оказываются разнообразные исторические личности — от членов императорской фамилии до Маркса, Достоевского и Софьи Перовской…

Нельзя сказать, что композиция новой книги Эдварда Радзинского очень оригинальна. Еще два столетия назад в романе Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Житейские воззрения Кота Мурра» записки кота как бы случайно соседствовали с фрагментами биографии музыканта Иоганнеса Крейслера. Для писателя-романтика такое построение книги имело глубокий смысл. Пошлость кота-филистера оттеняла трагизм судьбы гениального композитора.

У Радзинского этот прием не работает: контраст между двумя повествованиями начисто отсутствует. «Мне скучно с мужчинами. Но достаточно войти молодой женщине — я преображаюсь». «У меня было очень много женщин. Я привык властвовать в постели». «Забавы становились все изощреннее». «Однажды мы купались вдвоем в моей огромной ванне, и мне захотелось покурить травку». «Теряешь рассудок в летишь в бездну между женскими ногами». «Я поклялся — никаких европейских дам. Мои прихоти удовлетворяла любовница-таиландка. Эту шестнадцатилетнюю красотку я купил у ее отца». И т. п. Ну и где тут Александр II, а где Алексей В-й? Если бы все фрагменты были набраны одним и тем же шрифтом, читатель, раскрыв книгу на середине, вряд ли бы с ходу отличил царя-реформатора от князя-стукача.

Судя по книге Радзинского, история России принадлежит не царям и не народу, но исключительно будуару. Князь дает народовольцам деньги на динамит для покушения на самодержца, потому что среди будущих цареубийц — Софья Перовская, а В-й был ее первым мужчиной и еще испытывает к ней страсть. В свою очередь, Александр II сам приближает свою гибель, нервируя сына своим романом с княжной Долгоруковой, ради которой он готов изменить правила престолонаследия. Собственно, и дневник император ведет не ради того, чтобы занести туда мысли о переустройстве страны, а чтобы посмаковать отношения с любовницей: «записывая, переживать вновь… те грешные и сладкие минуты».

В книге есть царский монолог, где высокие обязанности перед страной как бы уравновешены правом на «тайные страсти»: «Это не извращенность и не моя греховность, но страшный наследственный огонь». Что ж, против генов не попрешь. Вот портрет Екатерины I: «груди рвутся из корсажа». Вот Петр III, который «поселил в своих апартаментах любовницу». Вот жена его, будущая Екатерина II, — «через постель присоединила к заговору всю гвардию» и взошла на трон. Вот ее внук Александр I, ценитель красоты, готовый «увлечься вульгарной девкой». И так далее — по списку. Правда, с последней русской императрицей Григорий Распутин, вопреки слухам, не спал. Но не потому, что супруга Николая II этого не желала, а оттого, что «старец» был весьма разборчив: Александра Федоровна была худа, а Распутин предпочитал пышных.

По мере чтения романа выясняется, что «тайным страстям» вообще подвержены все: высокородные и безродные, гении и злодеи, цари и борцы с самодержавием. У всех свербит в одном месте. Престарелый поэт Жуковский пылает страстью к шестнадцатилетке. Архитектор европейской политики князь Меттерних — «первостатейный Дон Жуан». Экономка Карла Маркса в отсутствие его жены «успешно исполняла за нее супружеские обязанности». Бонвиван Фридрих Энгельс «изучал анатомию по телу некой госпожи N». Народоволец Желябов торопит с покушением на Александра II, чтобы произвести впечатление на Перовскую, которую ревнует к князю-спонсору. Юная стенографистка Анна Сниткина стала Достоевскому «и матерью, и ребенком, и бесстыдной грешной любовницей», а тем временем сам Федор Михайлович, оказывается, уже заглядывается на прекрасную нигилистку-террористку, статную брюнетку и двойного агента. Автор книги, может, и рад бы порой отклониться от постельной темы в сторону высокой политики, но с колеи уже не свернуть. Даже крестьянская реформа — и та предстает перед читателем сквозь призму будуара: «Это был как бы медовый месяц пылкой любви между царем и всей прогрессивной Россией».