Приказчик без головы - Валерий Введенский

– И что? Не узнаешь?

Сашенька развела руками.

– Нам тогда по пяти стукнуло, – улыбаясь, напомнила Дондрыкина. – Рождество в вашем доме справляли. Девочку в голубом шелковом платье с шелковым бантом на груди помнишь?

Давно забытое Рождество, пахнущее гусем с яблоками, нарядной елкой, блестящей бумагой, в которую заворачивают подарки, колыхнулось маревом перед Сашенькой. Верно! Тогда ей подарили Эльзу, как потом окрестила будущая княгиня фарфоровую немецкую куклу в тирольском сарафане. А девочка в голубом платье, что пришла к ним с родителями на праздник, нашла под елкой зайца. Большого, белого, из немецкого же плюша, с коричневыми пуговками-глазами. Звали ее… Да, верно – Мотя! Лешич, как услышал имя, принялся дразнить: «Тетя Мотя! Тетя Мотя!» – и она заехала ему по затылку. Потом девочки танцевали, играли в фанты, а устав, заснули в обнимку на одной кровати. Утром, когда родители Моти засобирались домой, новые подружки дружно зарыдали, так им не хотелось расставаться.

– Мотя, Мотя! Неужели это ты? Как я рада!

Княгиня, раскрыв объятия, бросилась к давешней подруге, но та холодно отстранилась:

– А я нет, хотя долгие годы мечтала о встрече. Сильно мечтала. Страстно! Мечтала оттаскать тебя за волосы!

– За что? – пробормотала Сашенька.

Княгиня пыталась припомнить события того вечера. Чем она так провинилась перед Мотей? Чем заслужила подобную ненависть? Странно, но фамилия Дондрыкина ничего ей не говорила. Может, Дондрыкина она по супругу? Как же звали ее отца? Ах да! Раз она Матрена Ипатьевна, значит, Ипатий. Ипатий Иванович! И сразу вспомнилась внешность. Высокий, темноволосый, очень смешливый человек в старомодном кафтане. Фамилия его была Иванов. Да-да, Иванов! Бог мой, он ведь потом руки на себя наложил! Сашенькин батюшка как-то за обедом обмолвился об этом, а мать укоризненно на него посмотрела, мол, дети за столом. Они с братом и Лешичем были совсем малышами, Сашеньке даже подушку на стул подкладывали, чтоб до тарелки доставала.

– Неужели не слышала, что твой отец разорил моего? – с вызовом спросила Дондрыкина.

– Ты… Вы в этом уверены?

– Хочешь – крест поцелую. В тот же год по иску Стрельцова у нас забрали имущество подчистую, даже платьице мое голубое. Не ты ли в нем потом щеголяла?

Детство Сашенькино прошло в роскоши, невероятной роскоши, баловали, чем могли. Разве вспомнишь какое-то платьице, что надевалось в лучшем случае раз!

– Отец не выдержал позора и повесился, – со слезами на глазах продолжила купчиха. – А мы с маменькой побираться пошли.

– Прости, я не знала… – растерянно пробормотала Сашенька.

– Знала, не знала – убирайся! – свернула разговор Дондрыкина и топнула сапожком.

Первым порывом Сашеньки было уйти, хлопнув дверью. Заглянула она к Дондрыкиной по настоянию Прошки. И очень зря! Да что может знать эта новоявленная купчиха, не так давно промышлявшая проституцией? Однако какое-то шестое чувство Тарусову удержало. Чтобы успокоиться, княгиня сосчитала до десяти, а потом выпалила:

– А я ведь по делу пришла. Хотела о Пашке Фо поговорить!

Дондрыкина еще больше рассвирепела:

– О Пашке? Ему бы я тоже рожу исцарапала! Убирайся, говорю, пока цела!

Сашенька слыла упрямой, а столкнувшись с сопротивлением, и вовсе сатанела. Потому прощаться и не подумала, напротив, села в кресло:

– А его за что? Говорят, ты любила его?

– Кого? Пашку? Задрипанного приказчика-то? Да знаешь, какие чины меня добивались? Статские, тайные и бог весть какие советники. А уж офицеров целый полк по моей кровати промаршировал. И что? Их всех любить прикажешь? Что смотришь презрительно? Поди, догадываешься, по чьей милости я гулящей стала? По вашей, по стрельцовской! Последний раз говорю: вон из моего дома!

Сашенька вновь закрыла глаза и начала считать, на этот раз до двадцати пяти…

– Эй, Козьма Сысоевич! – окрикнула старичка Матрена Ипатьевна. – Лавочку пора закрывать. Выпить хочется.

– Нельзя тебе пить, Мотенька!

– А ты кто такой, чтоб за меня решать? Закрывай, говорю!

– Погоди немного! Вдруг Мокий Псоевич явится? – рассудительно ответил старик. – Он завсегда Питер в июле посещает, по дороге в Нижний, на ярмарку! Мокий – покупатель солидный и на Калину зуб имеет. Тот ему в прошлый год прелого сукна на пять тысяч втюрил, а менять отказался. Помяни мое слово, зайдет к нам Мокий, непременно зайдет!

– Выпить, значит, со мной не хочешь? – раздраженно уточнила Дондрыкина.

– Говорю тебе, не стоит беса тешить…

«Двадцать три, двадцать четыре…»

Матрена Ипатьевна многому за жизнь научилась. Но вот выпивать в одиночку не получалось. Собеседник ей был нужен. Потому, мигом позабыв про ненависть, предложила Сашеньке:

– Ну а ты, ваше сиятельство? Согреешь душу со старой подругой?

Княгиня кивнула – а что делать? Иначе с Матреной по душам не поговорить!

Дондрыкина легким движением головы увлекла ее за собой, в жилую часть дома. В гостиной вытащила из буфета бутылку с иностранной наклейкой. Откупорив, разлила по полстакана:

– Со свиданьицем!

Сашенька понюхала густую золотистого цвета жидкость. Неужели коньяк? Почему тогда сивухой пахнет? Подняла стакан с отвращением. Дондрыкина тут же чокнулась с ней и залпом выпила:

– Не бойся, не отрава! Уиски скотландский! Для Ричардса держу. Лучше всякой казенки, сколько ни пей, головка наутро ясная. Хотя, конечно, самогонка, чего уж там… Давай, давай, смелей. Может, закусь нужна? Хошь, лимончика накромсаю? С уиски самое то!

Сашенька осторожно пригубила. Вкус сперва показался отвратительным, горло спазмом сдавило, но потом, уже во рту, многослойно раскрылся: тут и дым с винокурни, и смола бочоночная, и фрукты разные, непонятно откуда взявшиеся, ну и сивуха, конечно, куда ж без нее?

– Откуда Пашку моего знаешь? – спросила Дондрыкина. – Неужели объявился гад? Быстро, однако же, ему жена надоела. Так я и знала! А неча… Ты пей давай, пей. Я, когда навеселе, с трезвыми не разговариваю.

– Прости, я непьющая…

– Кто бы сомневался? Папа – мильонщик, муж – князь! Горя не знаешь, оттого с бутылкой не здороваешься. А я вот хлебнула горя, ой хлебнула… С шести лет сирота, замуж так и не сподобилась…

– Постой, а фамилия? Разве не по мужу?

Матрена Ипатьевна плеснула себе еще, подняла стакан к свету, покрутила, словно муху там выискивала, снова выпила залпом:

– Деревня так наша называлась – Дондрыкино. И все там были Дондрыкины. Но староста, чтоб не путать, оброчным крестьянам в паспорте писал фамилию по имени отца. Так мой батюшка стал Ивановым. А когда выкупился у помещика (тот, скотина такая, сто тысяч затребовал, представляешь!), вернул себе настоящую фамилию. Ну а ты, подруженька, счастлива ли в браке? – переменила тему купчиха.

– Даже не знаю, – зачем-то призналась Сашенька.

– Не знает она! Таких, как у тебя, мужей поискать – нежный, обходительный, стеснительный, чисто кадет.

– Откуда ты знаешь? – напряглась княгиня.

– Ты дурочкой-то не прикидывайся!

– Не может быть! – У Сашеньки задрожали руки.

– Не веришь? Так я докажу! У Димочки твоего две родинки. Одна здесь, – Дондрыкина дотронулась до лопатки, – а вторая на пояснице.

Так и есть! Княгиня схватилась за стакан и выпила одним глотком.

– Сначала за ширмой раздевался, потом привык, – продолжила рассказ бесстыжая развратница. – Романтик! Цветы таскал! Это мне-то, девке подзаборной. А потом вдруг исчез. Я на Живолупову грешила…

– Жи… Живолупову?! – изумленно пробормотала Сашенька.

Уиски ударили в конечности – не пошевельнуться, но голова, к удивлению, осталась светлой, только язык заплетался. Неужели Диди и с Живолуповой? Бррр… С Дондрыкиной хоть понять можно, красоты она невероятной, но Живолупова?

– Я в ее доме квартирку снимала, – пустилась в объяснения Матрена Ипатьевна. – Мало, что переплачивала ей вдвое, так она, жаба толстая, моих клиентов шантажировать удумала. Представляешь? Заявлялась в дом, а к кому и на службу, и требовала тысячу. Иначе грозилась семье донести или начальству. Я, как узнала, вдарила Живолуповой пару раз пестом, а потом Клименту пожаловалась…

– Клименту Сильвестровичу? Околоточному? – догадалась Тарусова.

– Ты, смотрю, всех здесь знаешь, – нехорошо прищурилась Дондрыкина.

– Ну…

– Климент ее по-своему вразумил.

– А тебя?

– Меня-то за что?

– А ты, говорят, без желтого билета работала. Околоточный обязан был пресечь!

Дондрыкина расхохоталась:

– Сашка! Ты что, и вправду дура?

– Не знаю, – честно призналась княгиня. Известие об измене Диди самомнения ей не прибавило. Она так доверяла ему! Разве не дура?

– Думаешь, полицейские преступников ловят? Как бы не так. Потому что в доле!

Мысли Сашенькины плавали в приятном дурмане, и, по правде сказать, на преступников ей было наплевать, а вот за себя обидно!

– А почему Диди перестал к тебе ходить? Другую… как это у вас говорят… зазнобу нашел?