Соседи - Сергей Никшич

– Невозможно, – говорила она, – никак невозможно, чтобы на памятнике меня не было. Я ведь с тобой тридцать лет прожила, можно сказать, принесла себя в жертву на алтарь отечества, а где благодарность? К тому же и дудка была моя, да и сейчас она у меня, и нашли ее в подвале моего дома, так что и я причастна к тому, что мы избавились от крыс, а памятник ты хочешь, наверное, поставить себе самому. Но это будет совершеннейшее хамство, и я не могу с этим согласиться. Как супруга Головы я считаю…

– Курица ты! – возопил Голова, поражаясь Гапкиной наглости. – Какая ты супруга? Какая? Ты – бывшая супруга! Бывшая! Это как туалетная бумага, которая уже была в употреблении, она тоже бумага, но…

Но это Голова сказал совершенно напрасно. Он и сам об этом догадался и даже зажал себе рот, но было поздно. Фиолетовое облачко ненависти омрачило нежное чело юной и прекрасной девушки – Гапки, она пристально посмотрела на Голову, и тому показалось, что ее обычно теплые карие глазки, словно пересыпанные золотыми песчинками, вдруг стали холодными как лед и начали буравить его измученное сердце. Мнительному Голове даже показалось, что сердце его стало биться менее ровно, дыхание затруднилось и что он рухнет сейчас туша тушей к прекрасным ножкам помолодевшей пенсионерки и страдания его навсегда прекратятся. И так, наверное, бы и произошло, если бы внимание Гапки не возвратилось опять к памятнику.

– Модель покажи, – приказала она Голове, и тот безропотно послушался и вытащил из ящика стола эскиз, который ему оставил скульптор. И Гапка увидела бронзовую скамеечку и бронзового супруга с голубем, и все ее естество зашлось в крике:

– А где тут я?! Я, которая, как невеста приданное, принесла селу волшебную дудочку, избавившую нас от нашествия? Голубя он, понимаешь, не забыл, а меня забыл. Спасибо, что ты еще городскую кралю не усадил рядом с собой. Нет, если меня на памятнике не будет, то и памятника не будет. Уж можешь мне поверить.

Голова поверил. Но все его некогда тучное тело покрылось испариной от одной только мысли, что детишки будут возлагать цветы не только ему, а еще и Гапке, которая норовит примазаться к его славе.

А та тем временем витийствовала на весь сельсовет, и трудно сказать, что ее преступные, бунтовщические речи не находили поддержки коллектива, который, оказывается, только и ждал того, чтобы найти повод для давно скрываемого недовольства.

– Да, – вдруг сказал Тоскливец, изменивший своей привычке отмалчиваться. – Агафья Степановна права. Надо изобразить весь коллектив. Как мы сидим на скамейке и кормим голубя. И все прикасаемся руками к дудочке.

– Правильно, – поддержали Тоскливца Маринка и паспортистка. – Именно так. Этот памятник должен быть нашим общим. Мы все герои, потому что для работы на нашем участке и под таким руководством нужен повседневный, я бы сказала, бытовой героизм.

От такой наглости у Головы чуть не сделалось младенческое. Воздух на какое-то мгновение перестал проникать в сузившуюся от бешенства гортань, и Голова отчаянно замахал руками, словно помогая себе дышать. Когда он наконец опять обрел способность дышать и говорить, он тихо так спросил у взбунтовавшегося коллектива:

– Кто вел крыс к озеру? Кто – спрашиваю! Отсиживались в своих хатах, отлеживались в постелях, а потом – хочу, чтобы мне был памятник. Нет, так не бывает. Не бывает. И только попробуйте пискнуть – поразгоняю. И уволю раз и навсегда. Мне памятник. Мне!

При этих словах он снова взглянул на Гапку и понял, что сейчас ему придет конец. И добавил:

– И Гапке.

Правда, он тут же пожалел о своих словах, но при общении с Гапкой это происходило почти всегда. А та на радостях раздулась и потребовала, чтобы ей дали адрес скульптура, потому как она должна немедленно начать ему позировать. К удивлению Головы, сердце его кольнуло жало ревности, но он отмахнулся от этого чувства и напомнил себе, что Гапка – ведьма, и пусть она летает за скульптором, а его оставит в покое. Правда, то, что она, бронзовая, будет сидеть с ним на скамеечке перед сельсоветом, – не входило в его планы, но что поделаешь… К тому же, может быть, кто-нибудь догадается скрутить Гапке голову и сдать ее в металлолом, и тогда возле него окажется безымянный символ женственности. А чинить памятник никто не будет, потому как на это денег нет. Правда, Голова не знал, что Гапка может читать его подлые мысли. Но, во-первых, она спешила к скульптору, чтобы того вдохновить, а во-вторых, ей вдруг надоело ругаться с Головой.

«Не могу же я ругаться с этим подонком всю свою жизнь», – думала юная наша Гапочка под чуть слышный стук трамвайных колес – она сидела на первом сиденье в пустом трамвае, который плавно вез ее в город. И жизнь снова казалось ей заманчивой и удивительной – ведь не каждому при жизни ставят памятник. А тут она будет на виду у всего села. И Наталка пусть знает, с кем она дружит. С бывшей супругой Головы. И избавительницей и спасительницей Горенки. К тому же в подвале могут найти и другие полезные для общества вещи. Надо только найти парочку бездельников, которые готовы исследовать подземелье. Мысль показалась ей гениальной. И она от своего собственного ума пришла в полный восторг и без особых усилий не замечала того мотылька мужского пола, который в темном, не по сезону, костюме уселся на соседнее сиденье и пытался с ней познакомиться. Мысли у него были настолько простые, что их можно было прочитать и без телепатии. Но когда Гапка посмотрела на него и сообразила, что тот хочет на ней жениться, чтобы приставить ее к «вечному огню» и обречь на пожизненное заключение в двухкомнатной квартирке с видом на мусорник, чтобы она ублажала его, когда он будет возвращаться домой с тошнотворной службы, Гапка просто подняла свою царственную руку и претендент получил красноречивую оплеуху, которая свидетельствовала только об одном – о том, что у него нет никаких шансов. По крайней мере, так думала Гапка. Но она ошибалась, потому что унылый, бесцветный субъект вдруг расплакался и стал жаловаться Гапочке, что он к ней со всем своим сердцем, а в ней нет никакого сочувствия, а его ведь и так никто никогда не жалел, потому что все считали, что не за что, а он на самом деле добрый и чувствительный и просто хотел ее, незнакомку, поцеловать, чтобы выразить свое восхищение той ласковой женственностью, которую она излучает, и что он купается в ее ауре, как в шампанском. На этот раз, понимала Гапка, он не лгал. Или, по крайней мере, лгал так проникновенно, что сам верил своим словам. И Гапка, к своему собственному удивлению, расслабилась. И даже погладила того по голове, а он принялся читать ей свои стихи, от которых Гапке сразу захотелось спать и есть, но поэт не сдавался, и до Гапки дошло, что такой галиматьи она в своей жизни не слышала. И тогда она тихо попросила, чтобы тот перестал, и поэт опять стал рыдать и жаловаться, что никто, никто в целом мире не хочет слышать и уж тем более печатать его стихи, в которых внимательному читателю или слушателю могут открыться великие тайны. Но человеческая жалость и терпение не бесконечны, тем более что нет большей пытки, думала Гапка, чем наблюдать за рождением поэтического образа в устах идиота. И она выпрыгнула из трамвая, который подошел к конечной остановке, но поэт, представившийся Стасиком, увязался за ней и продолжал что-то нудить о том, что она вот красивая, а он мелкий служащий, но он тоже имеет право на любовь.