Дорогой широкой - Святослав Логинов

— Помочь? — спросил Юра.

— Сама управлюсь, — мама закрыла шкафчик на щеколду, пошла в хлев.

Удивительная вещь — щепной шкаф! Служит он в деревне заместо холодильника. Вроде бы ничего в нём особого нет: этакая плетённая из тонкой лучины корзина в рост человека. Каркас, конечно, из планок, а стенки лучинные. Сбоку дверца, тоже плетёная. Вот и вся хитрость, но почему-то молоко в таком шкафчике не киснет даже во время грозы.

Сейчас таких шкафов уже не делают: некому делать, да никто и не покупает, а старые шкафчики, прогрызенные мышами, но ещё прочные, покуда служат.

На верхней планке маминого шкафа темнела полустёртая от времени карандашная надпись: «1901 годъ 23 февраля купленъ съ деревни Иваново Лизаветой Алексъевой. Ценой заданъ 1 рубль серебромъ».

Вроде бы счёт на серебро и ассигнации к началу двадцатого века давно был отменён, а в деревне, значит, память о нём сохранилась.

Перечитывая надпись, Юра, бывало, гадал, ошибку сделала Лизавета Алексеева в названии соседней деревни или оно в прежние годы так и произносилось? Нынче деревня зовётся Эваново, пришлые кличут её просто Ивановым, а свои первую букву произносят мягко и округло, так что «э» оборотное сразу слышно. Редкостное название, недаром картографы не поверили в такую деревню и на атласе Новгородской области на этом месте значится населённый пункт Званово. Такие загадки встречаются в названиях русских деревенек.

Гриша и Богородица спали в сарае на сене, но в скором времени поднялись и они: летом в деревне по утрам могут спать только совсем уж извратившиеся горожане, для которых придумана полупрезрительная кличка: «дачники». Нормальный человек всегда встаёт с солнцем.

Юра вернулся в избу, присел на край лавки, слушая доносящиеся с улицы глухие удары, словно кто пыль из ковра выбивал или лупил палкой ненавистного и тупого врага: это добросовестный Гриша делал зарядку, непременную для всякого спортсмена. Звуки ударов напомнили ему вчерашний разговор с мамой, уже ночной, без свидетелей, так что и двухметровый малыш Гришка не знал. А вот Юре мама рассказала всё как есть. Юра, вообще-то, давно привык быть в доме за старшего; отец бросил семью, когда Гришке трёх месяцев не исполнилось. Тогда колхозу выделили путёвку в желудочный санаторий, и досталась она папаше Неумалихину, который и впрямь страдал изжогами, особенно после плотной выпивки. А в санатории сыскалась смазливая желудочница, которая стремительно увела удачно подвернувшегося мужика. Отец в деревню даже за вещами не заехал, наверное, стыдно было глаза показать.

Другого мужа мама искать не стала, так и поднимала сыновей одна, хотя в помощники многие напрашивались. Но мама понимала, что шебутные братья не всем придутся по душе, а уж сами они чужого мужика в семью не примут, так что ничего доброго от такой жизни не произойдёт.

Потом сыновья выросли, но у мамы, хотя ещё вовсе и не старая была, — ей и сейчас шестидесяти нет — вдруг разом покачнулось здоровье. Видно, надорвалась, пока вытягивала в люди двоих парней. Глаза стали болеть, да так, что знакомые уже десять лет со дня на день ждали, что она ослепнет.

— Выплакала по сыночкам, — говорили старухи, обсуждая неумалихинскую жизнь, — оно ведь трудненько, когда парни без отца растут. Тут наплачешься.

Гриша за спиной старшего брата безотцовщины, считай, и не чувствовал, а вот Юре порой бывало тошнёхонько, и исчезнувшего папаню рано повзрослевший малец ненавидел горячо и искренне. А теперь, после ночного разговора, у ненависти этой появилась вполне конкретная точка приложения.

Скрипнула дверь, появился Гришка, разгорячённый движением и холодной водой. Снял с гвоздя полотенце, принялся растирать лицо.

— Подь-ка сюда, Гриха! — негромко позвал Юра. — Поговорить надо.

— А? — Гриша резко распрямился и впечатался темечком в нависающую матицу: «Бац!»

А не принимай в избе гордых поз, ходи тихонечко. Деревенская жизнь учит смирению.

— Поговорить надо, — настойчиво повторил Юра.

Гриша, потирая голову, подошёл, присел рядом.

— В общем, так, — сказал Юра, глядя себе в колени, — объявился тут неподалёку один условно освобождённый… К матери навязывается в сожители.

— А сама она что говорит?

— Отшила она его, только ведь он не отвяжется. Вообще, он себе Жирково на кормление взял, да, видно, мало показалось.

— Не понял… — Гриша потряс ушибленной головой. — Что значит — на кормление?

— А то и значит. Приехал в деревню, бомжина поганый, поселился у бабки Дуни, у неё дом самый хороший. Жрать и спать ходит ко всем старухам по очереди, пенсию, как только выдают, у всех отнимает себе на пропой. А жаловаться на него боятся, говорят, он за убийство сидел. Опять же, в Жиркове ни одного мужика, окоротить его некому, вот он и распоясался.

— Погоди… — Гриша ничего не понимал, — это что же, он с бабкой Дуней как с женщиной спит? Ей же девяносто лет!

— А ему это по периметру, он же отморозок.

— А самому сколько лет?

— А вот сколько тебе. Бабке Дуне в правнуки годится.

— Та-ак!.. — протянул Гриша, медленно сжимая кулак, какому всякий боксёр позавидовал бы. — А теперь, говоришь, на мать глаз положил? Юра молча кивнул. Его руки уже давно были сжаты в кулаки. Кулаками братья сходствовали, как только среди братьев бывает, только у Юры кожа погрубее, пообветренней.

— Говоришь, в Жиркове гад засел? Юра снова кивнул.

— Когда пойдём?

— А вот позавтракаем и сходим. Только разбираться с ним я буду. А ты последи, чтобы всё по совести было. А то ещё увлекусь…

— Почему это тебе разбираться? — возмутился младший брат.

— Ну хорошо, бросаем монету: орёл — я, решка — ты.

Рублёвик из Юриного кармана взлетел и упал на пол орлом вверх.

— Вот так, — сказал Юра. — Бог не фраер, правду видит.

— Опять спорите? — спросила мать, входя. — О чём на этот раз?

— Да вот, — ответил старший сын, поднимая рублёвик, — решали, что сначала делать: за дровами скатать или картошку окучивать. Получается, что сначала за дровами. У Жиркова на вырубках никак много дров должно валяться.

— Так и на Пахомовом болоте не меньше. Сейчас куда ни сунься, всюду дровы набросаны. Было бы на чём возить.

— На болото не поеду, а то, чего доброго, увязну… — покривив душой, отказался сын. — К Жиркову вернее.

— Ну, как знаете, — согласилась мама и принялась разливать по кружкам парное молоко. — Позавтракайте и езжайте.

Богородицу братья оставили батрачить на хозяйстве, а сами, захвативши на всякий случай топор и двуручную пилу, поехали к Жиркову. На первой же вырубке бросили каток и дальше отправились пешком.

— Топор не бери, — предупредил Гриша. — Я что, дурной, с топором на разборки идти? — Юра даже обиделся. — Я этого шибздика голыми руками порву, пусть только попадётся.

Шибздик попался им на полпути через лес. Молодой парень, постарше, конечно, Гришки, но Юры явно помоложе, с руками, густо покрытыми знаковой татуировкой, и пропитым лицом. Шибздиком он не выглядел, хотя против братьев казался жидковат. Юра, человек вовсе не уголовный, работая в дорожном строительстве, где собирается особенно много человеческого хлама, тюремные татуировки читал с полувзгляда. Да и возраст тоже подсказывал, что за убийство парень не сидел, но во всём остальном тип он пренеприятный. Себя идущий издали обозначил песней, которую коверкал самым блатным образом:

Из-за вас, моя черешня,Ссорюсь я с приятелем,До чего же климакс здешнийНа любовь влиятелен!Я гуляю по соседкамИ на расстоянии…

Гриша бесшумно канул в кусты. Разборка честная, один на один, третьему маячить на виду незачем.

— Эй! — крикнул Юра. — Ты, что ли, Санька Баклан?

— Ну? — певец приостановился.

— Баранки гну, папаня! — ответил Юра и, посчитав, что дальше говорить не о чем, ударил.

Предупреждённый недоброжелательным приветствием, Санька успел отшатнуться, и кулак лишь скользнул по скуле, оставив на бледной коже красную метину.

Ни переспрашивать, ни пытаться уладить дело словами Санька не стал. Он сразу выдернул из кармана нож и, пригнувшись, пошёл на Юру.

Двухметровый Гришуня вырос сзади, перехватил отнесённую руку и со словами: «Брось нож, дурашка!» — обезоружил бандита. Затем он отпустил вывернутую руку и легонько подтолкнул Саню навстречу оскаленному Юрию: мол, иди и дерись как положено.

— Мужики, вы чо?.. — запоздало вступил в переговоры Саня.

— А вот чо! — на этот раз удар достиг цели, Саня отлетел прямиком в Гришины объятия, и честный спортсмен, ничего не добавив от себя, вновь направил уголовника на импровизированный ринг.

Третий удар навеки избавил Санину челюсть от самой возможности пульпита и других неприятных хворей. Нокаут был полный, и Гриша позволил досрочно освобождённому упасть. Юра подошёл, ворохнул лежащего носком ботинка.

— Глянь, документы у него при себе? Гриша вытащил из нагрудного кармана потёртую справку.