Легенда о Ричарде Тишкове - Леонид Жуховицкий

Начальник по хозяйственной части, который пришел проводить беседу, явился точно к сроку и вот уже минут двадцать сидел за столиком на маленькой сцене, по-отечески укоризненно покачивая головой. Был он лет шестидесяти, невысок и еще крепок. Седой ежик над низковатым лбом стоял плотно, а мясистое, курносое лицо было добродушно и положительно. Китель его, то ли морской, то ли железнодорожный, был не нов, но опрятен, медные пуговицы блестели.

— Хорошая у нас молодежь, бодрая, а неорганизованная! — сказал он, обращаясь ко всем сразу.

— Соберутся, — неуверенно пообещали ему. — После работы, знаете, то да се…

Но и в самом деле, через десять минут красный уголок был набит битком. Ричард пел песню за песней, как хотел, как умел, как мог — здорово пел, и сам чувствовал, что здорово. Ребята пробирались поближе, шепотом спрашивали:

— Кто это?

А те, что ехали с ним из Москвы, тоже шепотом отвечали:

— Ричард Тишков. Наш, московский, с Арбата.

Валентин стоял чуть поодаль и тоже слушал, изредка виновато и примирительно улыбаясь начальнику по хозяйственной части. Но тот успокаивающе махал рукой — успеет, мол.

Прежде чем Валентин решился подойти к Ричарду, тот сам вдруг взял последний, резкий аккорд, положил гитару на подоконник и повернулся к столику на сцене. Будто и не было никаких песен — просто пришел парень на собрание, пришел как все, пожалуйста, готов слушать…

Но начальник в кителе был человек бывалый и с массами обращаться умел. Он вышел из-за столика, продвинулся к Ричарду и сказал громко:

— Ну, молодежь, давайте знакомиться. Шмаков моя фамилия, Иван Федорович, заместитель управляющего по хозяйственной части. В том числе, значит, общежития, столовые, баня и так далее, с чем вам придется сталкиваться.

Он обращался вроде бы ко всем, но руку протянул Ричарду.

Тот встал:

— Тишков Ричард.

— Ты сиди, сиди, — сказал Шмаков. И повторил — опять всем: — Будем, значит, знакомы. Встречаться придется еще не раз, давайте, значит, жить в контакте, по-товарищески. Общежитие — это, можно сказать, ваш родной дом. Пока не женитесь, не обзаведетесь семьей…

Он уже начал было беседу, но не выдержал, опять повернулся к Ричарду, по-отцовски обнял за плечи и заговорил:

— Хорошо ты поешь. И играешь хорошо. У меня вот уже волосы седые, внуки в школу пошли, а слушал с удовольствием… Но вот какой у меня возник вопрос. Уж очень песни у тебя, как бы сказать… не бодрые. Хорошие, душевные, но не бодрые. А ведь вы — молодежь, вам песни нужны такие, чтобы, можно сказать, ноги горели!

Ребята загалдели снисходительно:

— А нам такие больше нравятся.

— Бодрые — это мы после получки споем…

Шурик рассудительно заметил:

— Всему свое место. В турпоходе, например, нужна маршевая, а в компании или на дне рождения…

Шмаков с чувством возразил:

— А бодрая все же лучше!

Ричард скромно сказал:

— Я ведь что от ребят услышу, то и пою. Бодрые, конечно, лучше — да где их взять?

Иван Федорович сразу же поймал его на слове:

— А по радио! Каждую неделю разучивают. Народные артисты исполняют! Репродуктор у вас в каждой комнате. Записал слова, подобрал музыку — и тебе хорошо, и людям приятно.

— Так там артисты, — вздохнул Ричард. — А я так — балуюсь…

И он спел песню про старого прораба, который выстроил шестнадцать городов, а теперь едет поднимать семнадцатый, но и там останавливаться не собирается, потому что цыганка нагадала ему могилу на последней из его строек…

— Вот видите, — сказал Шмаков сипловато, когда Ричард кончил. — Совсем другое дело.

— Так ведь тоже грустная, — проговорил кто-то.

— И грустная может быть бодрой, — убежденно возразил Иван Федорович. — Правильная песня. Нам, старикам, это очень даже хорошо понятно. Я, например, на пенсию ни за что не пойду. Как закон: остановишься — тут тебе, можно сказать, и крышка… Хорошая песня!

Это он сказал уже Ричарду.

Потом вернулся к столику на сцене и еще раз вспомнил песню, сказав, что там правильно подмечено, с какими трудами создается на новом месте каждый дом. А уже отсюда сделал мостик непосредственно к беседе: как это с трудами созданное имущество надо беречь, не марать стены, не ложиться в сапогах на покрывала, соблюдать чистоту на кухне и в туалетах. Еще посоветовал, как распределять деньги от получки до получки: не тратить на пустяки, а только на необходимое, и так рассчитывать, чтобы поровну на каждый день. А в конце сказал, что если у кого со временем возникнут какие-либо трения или осложнения, а также просто посоветоваться — всегда, пожалуйста, прямо к нему.

Ему задали несколько вопросов — насчет стадиона, бани и еще кое-чего, — и он на все обстоятельно ответил.

Потом, уже идя на выход, подошел к Ричарду и сказал, подмигнув:

— Бодрые песни нужны, бодрые!

Тот ухмыльнулся в ответ и развел руками:

— Да уж как умею…

— В какой комнате разместился? — между прочим поинтересовался Шмаков.

— В тридцать первой, на третьем этаже.

— Ага, — глянул в потолок Иван Федорович. — Пятикоечная, угловая, угол там зимой подмерзает… Вот что я думаю. Есть у меня в седьмом общежитии на две койки комната, еще там матрасы лежат. Тебе все же песни разучивать надо, тренироваться, обстановка нужна. А матрасы что — ты ж матрасы не испортишь… В общем, подбирай себе напарника — и переезжай.

— А чего напарник? — сказал Ричард. — Вот Шурик. У нас и тут койки рядом.

— С самой Москвы вместе едем, — сказал Шурик и покраснел.

— Ну, тем более. Идите, значит, к коменданту, скажите, я дал распоряжение.

Двухместная комната вскоре очень пригодилась Ричарду — когда вечерами они с Шуриком, захватив гитару, стали уходить в окрестные дворы, в компании, в красные уголки общежитий.

Здесь компании были бедней, чем в Москве. И вино не по выбору, а какое есть, и стаканы вместо рюмок, и сидели на койках.

Но Ричарду тут нравилось больше. Ребята все были простые, свои, даже одевались похоже — один универмаг на всех. И ему нравилось это равенство, когда не важно, кем ты работаешь и сколько тебе платят, а важно, что ты за человек.

Скоро его стали звать и в итээровское общежитие, и он заглядывал туда, но не часто и не по первому зову. А если молоденькие инженерики пробовали давить фасон, будто невзначай срезал их, помянув к слову кое-кого из своих московских знакомых.

И, вообще, ему в этом городе нравилось, и дорого было, что ребята, узнав случайно, где он поет, плотно и душно набивались хоть в красный уголок, хоть в комнату общежития, причем приходили не по знакомству, а просто — на гитару. Дорого было, что даже в заранее сговоренный вечер его песня принадлежит не хозяевам комнаты и не компании, а всем.

Ему нравился этот город, построенный для работы и быта, за то, что в нем не было красоты, — и тем необходимей и пронзительней звучала здесь гитара Ричарда. И недаром в Степном чаще, куда чаще, чем прежде, пел он одну из самых своих любимых — песенку о кондукторше, у которой все билеты счастливые, так что хватит на любого пассажира.

Вот она дала один билет — и нелюбимого полюбят.

Протянула другой — и потерянный когда-то сын вернется к матери.

Оторвала третий — и тот, кто одинок, на трамвайной остановке встретит старого друга…

Ее вагон всегда битком, люди тянут руку за счастьем, а ей не жалко, она рада — ведь у нее все билеты счастливые.

Вот только у самой — проездной, номер тридцать восемь сорок два, и никто ни разу в жизни не продал ей счастливый билет…

Эту песенку Ричард пел негромко и просто. И всем казалось, что поет он о себе, и Ричарду тоже так казалось — порой он даже щурил глаза, сдерживая жалостную слезу.

Хотя в обычное время уверенно знал, что жизнь легка и подвластна его гитаре и что ему лично счастливых билетов хватает и хватит.

И как прежде, в Москве, девчонки протискивались поближе, чуть не дрались за место рядом с ним. И как прежде, счастливы были те, с кем он заговаривал или просто коротким, будто случайным взглядом позволял после вечеринки уйти с собой.

Отыграв и отпев, он становился сдержан, почти скромен. А девчонок еще качала и кружила стихия песен, они любили в нем всех, кого мечтали любить. И когда Ричард клал руку какой-нибудь на плечо, ей казалось, что ее обнимает и обволакивает грусть и красота мира…

В такие вечера Шурик допоздна бродил по общежитию, засиживался в чужих комнатах или просто слонялся по уже пустым коридорам, стараясь не греметь своими цепочками.

Ричард ему как-то сказал:

— А если тебе комната понадобится, ты только мигни. Сделаем расписание — день ты, день я.

Комната Шурику что-то не надобилась, но сама идея пришлась по вкусу. И когда он в Доме культуры танцевал шейк или еньку, всегда находил случай хвастливо проговорить: