Фладд - Хилари Мантел

— Мне надо будет завести это все, — сказала она, не веря собственным словам. — Губную помаду.

— И духи, — подхватил Фладд.

— Пудру.

— Меха, — добавил Фладд.

Он пытался вытащить ее из постели, из номера, но она сидела, натянув под самый подбородок белую простыню, вчера крахмально-хрустящую, сейчас мятую и чуть сырую на ощупь. У нее не было слов, чтобы объяснить: она чувствует себя одетой по-новому, как будто с утратой девственности обрела дополнительный слой кожи. Люди говорят «утрата невинности», но они не знают, что такое невинность: неперевязанная кровоточащая рана, которая открывается от каждого случайного толчка случайных прохожих. Опыт — это доспехи, и Ройзин О’Халлоран ощущала себя закованной в броню.

Она проснулась в пять, как в монастыре, и поняла, что зверски хочет есть. Пришлось перебарывать голод, лежа рядом со спящим Фладдом. Она не слышала его дыхания, поэтому временами приподнималась на локте и заглядывала ему в лицо — убедиться, что он не умер.

В семь Фладд проснулся и заказал завтрак в номер. Когда в дверь постучали, Ройзин накрылась с головой и пролежала так еще несколько минут на случай, если служащий гостиницы что-нибудь забыл и вернется. Фладд разлил чай из мельхиорового чайника; Ройзин слышала, как звякает фарфоровая чашечка на фарфоровом блюдце.

— Садись, — сказал он, — вот тебе яйцо.

Она никогда не завтракала в постели, но читала о таком в книгах. Страшновато было держать поднос на коленях, уперев его между ребрами и пупком, стараясь не вдохнуть слишком глубоко и не двинуть ногой. Фладд щипчиками положил ей сахар и размешал; у каждой чашки с блюдцем была своя ложечка.

— Ну, попробуй же, — убеждал Фладд. — Давай я намажу тебе поджаренный хлеб маслом. И еще можно положить на него мармелад. Съешь яйцо, тебе надо набираться сил.

Она с сомнением взяла ложечку.

— Как вы думаете, с какого конца надо разбивать яйца?

— Это вопрос личных предпочтений.

— А как считаете вы? — настаивала она.

— Не важно, что считаю я. Делай, как тебе нравится. Никаких правил нет.

— В монастыре мы не ели на завтрак яиц. Только овсянку.

— Наверняка у тебя дома были яйца. В Ирландии. Ты вроде говорила, что выросла на ферме.

— Да, яйца на ферме были, но не для еды. На продажу. Хотя, — добавила она, немного подумав, — иногда мы их все-таки ели, но не так часто, чтобы решить, с какой стороны их лучше разбивать.

Яйцо Фладда уже исчезло. Она не видела, как он его разбивает, а уж тем более ест, хотя могла бы поклясться, что последние пять минут, не отрываясь, смотрела ему в рот.

Потом им снова захотелось есть. В саквояже, в складках матросского платья сестры Поликарпы, обнаружились черствые булочки, упрятанные туда сестрой Антонией. Ройзин считала, что можно обойтись ими, но Фладд рассудил иначе.

Он вновь заказал еду в номер. На сей раз принесли овальное блюдо, накрытое салфеткой, на которой лежали крохотные бутербродики из хлеба с отрезанной коркой, и еще одно блюдо с булочками, украшенными листиками ангелики и мелкими засахаренными цветами поверх розовой и белой глазури.

Время шло. Ройзин чувствовала себя усталой, непомерно усталой. Фладд убрал подносы, и она вновь откинулась на подушку. Все утомление монастырских лет и детства, когда ее каждый день будили до света, вернулось разом, словно толпа внезапно нагрянувших родственников.

— Я могла бы пить сон, — сказала она. — Могла бы его есть, валяться в нем, как свинья в грязи.

Когда она просыпалась, они разговаривали: Ройзин рассказывала про свое детство, но Фладд не рассказывал ей про свое. Позже Фладд по телефону заказал в номер вино. Судя по всему, денег у него было не считано.

Вино — сладкое, желтое, первое вино в жизни — ударило ей в голову. Она на мгновение закрыла глаза и позволила себе задуматься о завтрашнем дне. Фладд сказал, что с ее волосами все будет хорошо, что он может сходить в «Полденс» на Маркет-стрит и купить шелковый платок, который они как-нибудь художественно намотают ей на голову, или, если она предпочитает, шляпку-ток. Однако Ройзин не знала, что это за шляпка такая, и оттого промолчала.

Когда она вновь открыла глаза, Фладд стоял и смотрел на улицу. Он сказал, люди спешат с работы на станцию. И еще он сказал, идет дождь, и пешеходы под раскрытыми зонтами похожи на колонны черных жуков.

Фладд смотрел на них, упершись в стену раскрытой ладонью. Он склонил голову и потерся о свою руку лбом и щекой, словно кот о диван.

— Комната на меня давит, — произнес он. — Завтра нам обязательно надо отсюда выйти.

Но прошли всего сутки, хотелось возразить ей. Тридцать семь часов назад она была в монастыре, одевалась под руководством сестры Антонии. Двадцать четыре часа назад — может быть, чуть меньше — они вошли в этот номер. В остальных местах все шло своим чередом: колокола звонили, монастырь жил по обычному распорядку. Интересно, что сказала Питура, когда вернулась из поселка и увидела, что Филомены нет? Обнаружила она это сразу, или в часовне за вечерней молитвой, или позже, когда все трапезничали супом? Придумывали ли другие сестры отговорки, чтобы как можно дольше скрыть ее побег? Лгали ли они ради нее, рискуя спасением души?

Она вновь и вновь крутила на пальце бумажное колечко мисс Демпси. Оно и впрямь было сделано замечательно. Лицо матери Питуры в воспоминаниях уже утратило былую четкость, поблекло, словно время и опыт уничтожили его, сожгли, как восковую куклу.

Фладд устал смотреть на конторских служащих и вернулся в постель.

Мисс Демпси все с той же блуждающей улыбкой внесла чай на подносе. Погода в Недерхотоне была, разумеется, еще хуже, чем в городе. Епископ сидел, загораживая спиной камин, продрогший и несчастный, тень самого себя.

В церковь он еще не заглядывал: его набожность пробуждалась только по необходимости. Когда он туда все же придет, то решит, что приказом убрать статуи пренебрегли. Они стояли на прежних местах, каждая в своем стальном кольце свеч, и выглядели как новенькие. «Дщери Марии» отмыли их и тщательно отполировали, а все мелкие дефекты замазали краской.

Отец Ангуин вертел в руках печеньку. Что ты скажешь, Айдан Рафаэль Краучер, когда придешь к выводу, что тебя не послушались? Если ты не хочешь, чтобы о твоих прежних взглядах узнала вся епархия, ты вежливо улыбнешься мне и промолчишь, а впредь будешь держаться со мной более уважительно.

— Сбежала, — глухо проговорил епископ. — Ох уж эти мне современные нравы.

— Возможно, сбежала, а возможно, убита.

— О Господи! Что вы говорите!

Он уже видел все возможные последствия.

— Завтра с утра полиция начнет раскопки. У нас только что побывал инспектор. Он ходил за гаражом и обнаружил там свежевскопанную землю.

— Неужто такое возможно? — Рука у епископа дрожала, чай из чашки плескал на блюдце. — Кто и зачем мог бы убить монахиню?

— Подозрение падет на недерхотонцев, — сказал отец Ангуин, — которым потребовалась девственница для их ритуалов.

Он вспомнил прихожанина, который после ранней мессы трясущимися руками вручил ему бумажный пакет. Там лежала стола отца Фладда — ее нашли привязанной к шесту на огородах. Приход уже бурно обсуждал исчезновение молодого священника. Когда над курятниками занялся рассвет и с Бэклейн заметили струящийся на ветру белый вымпел, возникла гипотеза, будто Фладд привязал там свою столу как знак бедствия. Другие, привыкшие во всем обвинять соседей, считали, что пьяные каннибалы из «Старого дуба» и «Ягненка» под покровом ночи выкрали молодого человека из неукрепленного дома при церкви, а деталь облачения вывесили как стяг победы.

Отец Ангуин был совершенно уверен, что ничего дурного с Фладдом не произошло, но сказать этого не мог, потому что в таком случае должен был предъявить его живым и здоровым. Утром он всячески успокаивал прихожан, поддерживая наиболее здравые гипотезы и стараясь свалить вину за возможные злодеяния в поселке на некоего чужака, который, по словам железнодорожных служащих, объявился на станции вчера в шесть вечера и купил один билет до города. Служащие запомнили его твидовый костюм, но не могли даже приблизительно описать внешность.

По счастью, епископ, занятый монастырскими делами, до сих пор не упомянул Фладда.

— Лишь бы она нашлась целой и невредимой, — сказал он. — Если она сыщется, мы вернем ее в монастырь и что-нибудь сочиним про потерю памяти. Тогда скандал удастся замять.

— Протестанты обязательно раззвонят на весь свет, — заметил отец Ангуин.

— Вы так легко об этом говорите! — взорвался епископ. Он грохнул блюдце с чашкой на стол, плеснув чаем на красную плюшевую скатерть Агнессы. — Вы преспокойно рассказываете мне, что из монастыря сбежала монахиня, а мать Перпетуя, обходя прихожан, вспыхнула пламенем. Что она говорила? Должна же она была что-нибудь объяснить? Не может же монахиня, да еще и настоятельница монастыря, просто так вспыхнуть сама по себе!