Велижское дело. Ритуальное убийство в одном русском городе - Евгений Александрович Аврутин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все заключенные-евреи без исключения жаловались на состояние здоровья и плохую гигиену. Из переписки можно составить четкое представление обо всех их злоключениях: обострениях хронических заболеваний, нервных припадках, расстройствах пищеварения. О своем здоровье евреи говорили необычайно откровенно. «Я совсем болен, – писал один узник, – очень болят рука, бок и голова. Доктор прописал лекарство, но оно все вышло. Попробовал сообщить [следственной комиссии], как ужасно себя чувствую, но никто не обращает внимания». Он продолжает: «Врач раньше заходил каждый день, а теперь только раз в неделю, поэтому мое состояние так быстро и ухудшается. Бог ведает, что со мной будет. Я болен, но никто не слушает»[207]. Лекарства порой были недоступны, порой не действовали. Один из подследственных, например, просил улучшить ему питание, чтобы приглушить боль. «Я нездоров, – писал он. – Принимаю какие-то порошки, но они не помогают. Похоже, у меня геморрой… Сегодня еще принял несколько разных пилюль от запора. Меня это тревожит. Аппетит, слава Богу, хороший, а в остальном очень тяжело»[208]. Позднее тот же узник писал, что все-таки не справился с болезнью:
Очень болен. Да поможет мне Бог. Давно страдаю запором. Попробовал лекарства, но порошки не действуют. Дважды в день жидкий стул с кровью, но я раздут, как бочка. Чувствую, как внутри бьется кровь, при этом запор. Прошу вас, милосердные братья, молитесь, чтобы я вышел отсюда живым. Притом что аппетит у меня отличный, я считал, что лучше воздержаться от еды во время приема лекарства. Не помогло, в итоге врач велел мне есть[209].
Главным желанием евреев было поскорее выйти на свободу. Сильно рискуя, они царапали записочки в надежде, что кто-то вызволит их из беды. Хаим Хрупин умолял жену помочь предать его положение гласности. «Пишу к вам, дорогие мои братья, сыны Израиля, и молю прийти нам на помощь. Горе мне! Горе мне! Пожалейте нас. Спешите, быстрее, страшные вещи с нами творят!» Хрупин был убежден, что обвинения Терентьевой будут опровергнуты, это всего лишь вопрос времени. «Если в том, что она про нас говорит, обнаружится хоть крупица истины, пусть меня повесят посреди рыночной площади»[210]. Другие узники взывали к друзьям и родным, чтобы те осознали всю серьезность положения. Одна из подследственных, например, описывает, как дознаватели посадили ее напротив трех обвинительниц: «Три бабы говорили до того, что у меня потемнело в глазах; сначала я держалась твердо, покуда не свалилась с ног. Коротко сказать, очень худо, старайтесь сделать это, для прославления Божьего имени, и пожертвуйте собою; терять нечего. На нас на всех надежды мало, всем очень худо будет»[211].
Общение с волей стремительно превращалось в сложную игру в прятки[212]. Хотя караульные в целом благожелательно относились к незаконным передачам, они во многих случаях проводили конфискацию частных писем – искали темные тайны евреев. «Несколько недель назад ко мне вошел караульный и нашел под подушкой две щепки, – отмечает кто-то из узников. – Забрал обе и тут же швырнул в огонь»[213]. Когда давать взятки оказывалось опасно или бессмысленно, евреи передавали записки в мисках и горшках, в кусках говядины и рыбы, в бутылках с вином и водой, в подкладках платьев и кафтанов, в женских париках.
Как бы тщательно евреи ни скрывали свои намерения, даже самые изощренные схемы не всегда срабатывали. Узники жаловались на то, что их послания остаются без ответа. «Я тебе уже сообщал о своих бедах, – пишет кому-то из друзей или родных Янкель Черномордик, – а ты не даешь себе труда посмотреть на щепочки [имеются в виду записки] в том, что я тебе отправляю обратно». Черномордик пытался привязывать записочки к чайнику, чулкам, ложкам, предметам одежды и цицис (нитям на ритуальном покрывале). «Какую же нужно иметь тупую голову, чтобы не понимать моих сигналов, – пишет он. – Велел же завязать нитку в узелок и внимательнее смотреть на тарелки, которые я возвращаю»[214]. В другом послании, адресованном еще кому-то из друзей или родных, Черномордик не сдерживается: «Тяжело мне, что все это время не удается поесть. Попытался сказать ему, чтобы прикрепил нитку внутри тарелки [чтобы вытащить мою записку]. Снова возвращаю рыбу, а он будто не понимает, зачем я это делаю»[215]. Другой подследственный пишет в том же тоне – он не понимает, почему на все его записки нет никакого ответа. «Я будто камни кидаю в море»[216].
Дознавателям же конфискованные записки служили дополнительным доказательством того, что евреи все-таки замешаны в ритуальном убийстве. Специалисты по языку – в основном выкресты на службе у государства – отмечали, что евреи вставляют в текст особые зашифрованные еврейские слова, в результате чего понять его истинный смысл крайне сложно[217]. Страхов был убежден в том, что евреи манипулируют следствием и пересылают друзьям и родным тайные сообщения, чтобы подготовить их на тот случай, если и их вызовут на допрос. Как еще было объяснить то, что евреи, несмотря на все трудности, так отчаянно старались связаться с волей[218]? Чтобы обнажить всю глубину заговора, дознаватели демонстрировали эти записки подследственным, однако те быстро раскусили их тактику. Хаим Хрупин признал, что писал жене, чтобы та ехала в столицу и подала жалобу императору. «Все вы лжецы, – восклицал он. – Вы нарушаете закон. Я все расскажу государю». Итка Цетлина заверяла дознавателей, что понятия не имеет о смысле этих записок, поскольку не помнит, как она их писала. Другой подследственный заявил, что, возможно, это и его записки, но точно он вспомнить не может. Он вышел из себя: «Бейте меня, прибейте меня, это будет
