Бог жесток - Сергей Владимиров

— Сообщить мог убийца, — сказал я. — Но сути это не меняет.

— Когда были поминки, Федор несколько раз заходил на кухню и даже вызывался мыть посуду, — вспомнила Валька.

Темы для разговоров иссякли, и мы надолго замолчали. Теперь меня тяготило ее присутствие, я чувствовал, что такую же неловкость испытывала и она, но что-то заботило девушку сильнее.

— Я не хочу возвращаться домой, — наконец решилась она. — Во всяком случае, не сегодня. Сначала смыть с себя тюремную грязь, морально подготовиться… Ведь эти «сердобольные» соседи теперь всю жизнь будут видеть во мне убийцу.

Она смотрела на меня почти умоляюще, ресницы трепетали. И не знай я Вальку с весьма пикантной стороны, я бы ни за что не поверил, что этот неуверенный взгляд принадлежит холодной, расчетливой проститутке.

— Пойдем, — сказал я. — Переночуешь у меня.

И ощутил пожатие ее маленьких холодных пальцев.

На «Бейкер-стрит» царил типичный холостяцкий бардак. Я попытался вспомнить, когда последний раз приходил сюда с женщиной, и не сумел. Посмотрел на Вальку. Женщина в данный момент очень даже доступная, но после всего случившегося я не мог прикоснуться к ней. Нельзя сказать, что она меня совсем не возбуждала, просто мне казалось, что она видит во мне прежде всего друга и я должен оставаться для нее именно в таком качестве.

— Мыло и полотенце в ванной, — говорил я, обходя свои владения. — Мойся сколько душе угодно. Можешь взять из шкафа мои рубашку и джинсы, они чистые. А я пока прошвырнусь по магазинам, прикуплю что-нибудь для торжественного ужина. Как-никак…

— Жень, — позвала девушка меня.

— Ну…

— Ты второй человек, который отнесся ко мне так… по-человечески…

— А кто был первый? — спросил я.

— Парень, за которого я собираюсь выйти замуж. Но сейчас он в тюрьме.

— Печально, — безразлично ответил я.

— Я подсела на иглу, и он помог мне слезть, — сказала Валька. — А еще мы очень любим друг друга.

— Похвально. И скоро он освободится? — спросил я уже с порога.

— Через шесть лет, — вздохнула проститутка. — Он сидит за убийство своей сожительницы.

— Тогда тебе следует уменьшить любовный пыл и по возможности хранить верность, — посоветовал я шутливо.

Девушка серьезно посмотрела на меня и ничего не ответила.

Сегодня я не ограничился стандартным джентльменским набором: половинкой ржаного, килькой в томатном соусе и бутылкой водки. Я завернул на рынок и, двигаясь от одного прилавка к другому, забил продуктовую сумку всевозможными вкусностями, а стабильной дешевой водке предпочел бутылку хорошего армянского коньяка.

К моему возвращению Валька уже помылась, постирала свои вещи, развесила их на трубе в ванной и в моих джинсах и завязанной на талии рубашке придавала моим хоромам жилой вид. Кожа ее после купания стала розовой и свежей, от влажных рыжеватых волос пахло дешевым земляничным мылом, но мне почему-то было приятно вдыхать этот простенький запах. Она буквально вырвала сумку с продуктами у меня из рук и умчалась на кухню разбирать покупки и готовить. В своих предположениях я оказался прав: когда Валька Гуляева перебесится, она будет хорошей женой.

Потом мы сели за стол. Не обращая внимания на смущение девушки, я провозгласил тост за освобождение, начали пить и есть. Но скоро мне стало ясно, что желаемого праздника не получится, улыбки Вальки были неестественными, резиновыми, довольно быстро она захмелела и погрузилась в тупое оцепенение. Ударной дозой коньяка мне удалось расшевелить ее, но в качестве расплаты за это пришлось выслушивать ее печальные воспоминания. Валька была пьяна, говорила зло, заплетающимся языком:

— Ты не верь, что я такая бесчувственная, деда родного убили, а мне наплевать, ни одной слезинки не проронила. Я раньше наплакаться успела, вот только слез этих никто не видел, а если видели, значения не придавали. И что ненавидела я деда — правда, было за что ненавидеть, а что о покойниках или хорошо, или ничего… Должен же хоть кто-то знать… Я откровенной лишь со своим парнем была, который сейчас сидит, и вот с тобой еще, хотя и знакомы почти ничего… Но ты меня не оставил, когда я в дерьмо вляпалась, и это я всегда буду помнить. И верить, что есть еще на свете нормальные люди, мало их, но есть…

Родители пили сильно, стоило деньгам в доме появиться. Отец с сигаретой уснул, я в соседней комнате от дыма очнулась, будить их бросилась, какое там… А огонь уже на занавески перекинулся, мы в частном доме жили, пока за соседями бегала, вся комната запылала. Отец на диване так в головешку и превратился, мать трое суток после прожила, страдала ужасно, что умерла — к лучшему. У нее восемьдесят процентов кожи обожжено было.

Потом дед появился, опекунство оформил. Сначала все хорошо было, меня жалел, вещи покупал, да и сам мучился, все-таки родную дочь схоронил. А как успокоился месяца через три, так пошло-поехало. Он же тогда здоровым был как бык, молодился, бабам под юбки за милую душу лазил. Каких курв я только не нагляделась! Придут, возьмут бутылку, а мне на кухне на полу постелят — спать! Будто я не понимала, чем они потом заниматься станут. Ну я и терпела, знала, в детдоме и того хуже будет.

Однажды слышала, как одна дедова стерва его подначивала, мол, какого черта ты ребенка малого содержишь, сдал бы в интернат, а лучше бы и вовсе отказался, чтоб с площади выписать. Это к тому, что той самой б… захотелось с удобствами пожить, без соседей, с отдельной ванной и сортиром. Любил бы меня дед, взял бы ее за космы да спустил с лестницы. А этот кобель в ответ и заявляет: «Я и сам, душечка, подумываю о том же, вот только деньги жаль потерять, которые государство за опекунство платит». Небольшие деньги, но ему на его дешевок хватало, а на меня не обязательно. В школе покормят, одежку и игрушки дедовские синеглазки принесут от своих подросших дочек. И пожаловаться мне некому, да и нельзя, в детдом не хотелось.

Валька плакала, уткнувшись мне в грудь, а я гладил ее по спутанным обсеченным волосам.

— Ты мне как брат, — говорила она. — Но если хочешь, мы можем стать любовниками. И я с тебя ничего не возьму.

Вдоволь наслушавшись ее пьяных откровений, я взял матрас, одеяло, подушку и ушел на кухню. Валька допила остатки коньяка и мирно засопела на диване.

Была уже глубокая ночь, когда я проснулся непонятно отчего. В комнате горел свет, но девушки там не было, только на полу лежали мои джинсы и рубашка. И тут я услышал шум воды.

Я догадался прежде, чем увидел обрывок бумаги на столе с коротким: «Прости». Бросился в прихожую, ударом ноги вышиб дверь в ванную комнату. Вода еще только начала окрашиваться в розовый цвет.

— Дура! — завопил я с порога.

Лезвие выскользнуло из рук девушки, и она не успела вскрыть себе вторую вену. Сорвав с вешалки полотенце, я перетянул Вальке запястье.

— Я никому не нужна, мне незачем жить, — без конца повторяла она.

К счастью, кровь удалось остановить без вмешательства врачей. Но я больше не решался оставлять Вальку одну. Мы легли вместе, и девушка, дрожа и пряча от стыда лицо, прильнула ко мне. Но, каким бы соблазнительным ни было ее обнаженное тело и как бы мужчина во мне ни давал о себе знать, я помнил о том, что нельзя переступить черту.

Наутро Валька Гуляева была вялой и молчаливой и выглядела даже хуже, чем в тот день, когда ее увозили в тюрьму. Я достал оставленные у меня на сохранение деньги, готовясь произвести окончательный расчет, но она отрицательно замотала головой:

— Оставь их себе, я еще заработаю.

Я поделил пачку на две ровные стопки:

— Так будет честнее.

Валька равнодушно отодвинула доллары.

— Если можешь, прости меня за вчерашнее, — серьезно проговорила она. — И еще… Я большая дрянь и не сделала за всю жизнь ничего хорошего. И вряд ли чего сделаю. Такие уж мы, б…, и нас не изменить. Но я хочу хотя бы постараться. Я слышала, что, когда убили деда, вроде бы пропал мальчик. Этих денег хватит, чтобы ты нашел его?

— Вряд ли я смогу это сделать, — поперхнулся я. — Во всяком случае, найти его живым.

— Тогда хотя бы попытайся, — еле слышно попросила Валентина. — Я совсем не знаю его, но чувствую, что для меня это самое важное…

Глава 5. ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ПОКОЛЕНИЙ

С Голубевым я разговаривал по телефону, причем позвонил он мне сам, из дома. Валерий Игоревич прикрывал трубку рукой, но мне были слышны все посторонние шумы: веселый гомон ребенка, позвякивание посуды, отнюдь не истеричные реплики жены… Одним словом, повеяло той семейной идиллией, которую я до сих пор не познал и вероятность появления которой с каждым прожитым годом сводилась к нулю.

— Извините, семья, — прокомментировал Голубев. — Сегодня десять лет, как мы муж и жена. И все эти десять лет как один день.