Третья рота - Владимир Сосюра

Я же бегу прямо на этот блеск, ведь он бумажный. Радостный, несусь по хлебам, через заболоченный овражек…

Листовки…

Я схватил две. И пока подбежали хлопцы, которые уже всё поняли, я успел прочитать.

Одна оказалась воззванием: «Все в Красную Армию», а вторая: «Приказ рабоче-крестьянской Украины по петлюровской армии». В ней было написано приблизительно так: «Сдавайтесь. Вы окружены. Переходите группами с белыми флагами. Мы знаем, что вы обмануты Петлю-рой. Если же вы станете защищаться с оружием в руках до конца, то никому из вас пощады не будет».

Подписей не помню.

Отступаем на Каменец.

В газетах часто писали про старшин, которые с большими деньгами убегали за границу. Наш полковник Виноградов тоже хотел с большими деньгами сбежать за границу. Но казаки арестовали его и расстреляли. Это было так.

По раскисшей дороге два казака вели нашего полковника. Он, словно это его не касалось, шёл впереди конвойных с руками в карманах и задумчиво склонённой головой. Он был кубанцем, и очень боевым. Он любил издеваться над красными. Один казак из конвоиров тихо навёл карабин на затылок полковника… И не стало Виноградова… Только шапка подпрыгнула вверх и упала, полная крови, на мёртвое тело. А две бабы, проходившие мимо, с перепугу сели прямо в грязь.

Большевикам осталось лишь прикрыть отдушину между Смотричем и Каменцем, и нам — крышка. Как вдруг в эту отдушину хлынула галичанская армия, изгнанная из Галиции поляками. Они перешли Збруч, и, когда наши в панике бежали назад, послышалось «Стой!», и в наши цепи синими фигурками влились галичане…

Красные подумали, что это немцы, и стали беспорядочно отступать.

ХLIII

Что пан сотник скажет, то для казака закон. Казаки — телята. Я думал, когда стану паном сотником, казаки будут слушать меня. И я перейду к красным со своей сотней.

По полкам был разослан приказ о том, что национально сознательных казаков с образованием выше четырёх классов гимназии направлять в Житомирскую юнацкую школу, которая тогда находилась в Смотриче.

Есаул полка долго не хотел давать мне командировку, но я его упросил.

Конечно, если бы в школе были экзамены, то я бы провалился, но мне поверили на слово, и я стал «будущим старшиной». Случилось это в июне 1919 года. Мы стояли в Смотриче.

Когда проходила мобилизация, меня поставили на мосту проверять документы у селян. Я ни у кого документов не проверял. Все проходили мимо, а я стоял и мечтал о Констанции… Одному дядьке, хотя и знал, что он будет стрелять в нас, а не «в ворон на огороде», как он говорил, я дал обойму патронов. За это он обещал мне принести хлеба, но хлеба не принёс. Обманул меня.

Когда мы вместе с деникинцами взяли Киев, было пышное празднование. Нас выстроили на площади, и наш сотенный Зубок-Мокиевский, говоривший с русским акцентом, заявил нам неискренне-притворно, что в Киеве кацапов не осталось. Кацапами он считал большевиков. Кем же тогда, по его мнению, были деникинцы, которые вместе с нами вошли в Киев?..

Этот Зубок-Мокиевский был знатоком своего дела. С помощью цифр он доказывал нам, что войн на планете становится всё больше. Он был поэтом милитаризма.

Форма у нас была такая. Жёлтые сапоги, синие галифе с белыми тоненькими кантами, френчи защитного цвета с наплечниками (обыкновенные погоны «в зародыше») и фуражки немецко-польского образца с тупыми козырьками. У старшин всё было такое же, только лампасы на галифе широкие, серебряные знаки отличия на рукавах, серебряные воротники и такие же хлястики на фуражках.

Военный устав, утверждённый Симоном Петлюрой, был просто переводом с немецкого.

Зубок-Мокиевский говорил нам, что армия должна лишь воевать или готовиться к войне, а политика не её дело. Армия должна быть аполитичной и по военной технике быть армией европейской. В Смотриче юнаки (ещё до моего поступления в школу) подавили погром, учинённый нашим конным полком (забыл его название). Было расстреляно 25 кавалеристов. Евреи целовали юнакам руки.

Да. Ещё в санпоезде читаю я русскую книжку. Ко мне подходит старшина и говорит: «Почему вы читаете кацапскую книжку? Ведь мы с кацапами воюем».

Я ему ничего не ответил. Не мог же я сказать, что мне просто нечего читать, а книжка интересная. Его не проведёшь.

«Учітеся, брати мої, думайте, читайте. I чужому научайтесь, І свого не цурайтесь»[12].

В азарте борьбы он даже и это забыл. Но со старшиной не спорят.

А Зубок-Мокиевский на учениях, когда можно было отдохнуть и перекурить, говорил нам:

— Спа-а-ачить.

— Можно па-а-лить.

И говорил не «прошу», а «проше». Словом, польско-русско-украинская мешанина. Сам он граф. Как-то к нам приехал начальник школы Вержбицкий. Он картинно и монументально восседал на норовистом коне. И наши сотни под музыку проходили мимо него и на его приветствия и похвалы отвечали:

— Слава Украине!

Наша сотня не в лад (не в такт шагу) ответила «Слава Украине», и Зубок-Мокиевский погнал нас бегом на гору. Он бежал рядом с нами и хрипло кричал: «Загоню, сукины сыны…» (Вишь, когда волнуется, говорит по-русски…) Но ведь и он бежал вместе с нами. Он уже в годах, а мы молодые, полные сил хлопцы (кормили нас хорошо — правда, мало, но мы ещё пекли и ели кукурузу). Ясно, что он запыхался раньше нас. Команда:

— Шагом! — И мы, посмеиваясь в душе, вытянувшись в струнку, идём по полям Подолья.

Нас воспитывали декоративно.

Мы постояли ещё в Цивковцах, в имении Римского-Корсакова. А осенью двинулись на Каменец.

У меня в этот день, как назло, появился чирей под коленом и очень больно было сгибать ногу. Я положил винтовку на дроги и хотел ехать на них. Но Зубок-Мокиевский, узнав об этом, запретил, отправил меня в строй.

Я шёл семь вёрст и только к Каменцу расходился.

Нас разместили в духовной семинарии.

Мы ходили в караул к «высокой директории».

Юнаки очень любили козырять, отдавать честь. Делали даже так. Старшины, которым надо отдавать честь, встречались редко, так юнаки в воскресенье отправлялись в парк и группами ходили, козыряя друг дружке. Будто встречались случайно.

Меня, как недисциплинированного, не ставили у кабинета Петлюры, ставили у него в саду. Была осень, и я «хорошо» стерёг Петлюру: залезу в соседний сад да и ем себе груши. Они холодные, вкусные. Я дошёл почти до безумия — хотел заколоть этого «украинского Гарибальди», как писали о нём итальянские газеты. Петлюра в профиль очень походил на Раковского.

Когда мы проходили по городу, украинская интеллигенция кричала нам «слава» и осыпала цветами наши стройные, словно из меди кованные, ряды. А Зубок-Мокиевский, если никого из панночек нет, молча идёт рядом. Но как только увидит панночек, начинает командовать:

— Головки выше!

— Руки…

— Штыки…

Однажды наш караул подкрепили галицийской жандармерией (охрана республиканского строя), и вот я стою ночью на одной стороне улицы, а галичанин — на другой. Я завёл с ним разговор о политике, и мы сошли со своих мест, собственно, это галичанин подошёл ко мне. А ведь на посту разговаривать запрещено.

Вдруг слышу из кустов голос Зубка-Мокиевского (он был тогда караульным старшиной):

— А это что такое?..

Подбегает ко мне и кричит, топая ногами, что я не юнак, а баба и что он меня откомандирует обратно в мой полк. Для каждого юнака это было крахом карьеры, а для меня — концом моей волшебной мечты. Я спокойно ответил:

— Пан сотник, вы меня ещё не знаете.

Наутро Зубок-Мокиевский шутил со мной и не напоминал о моём полке.

Однажды я увидел в кино Констанцию. Только у Констанции глаза голубые, а у этой чёрные. Как я умоляюще ни смотрел на неё, она не обращала на меня внимания, глядя куда-то в сторону…

Я стоял в карауле у военного начальника и увидел махновцев, которых отдал нам с обозами Махно. Они были в лохматых шапках. Я разговорился с ними, и когда они узнали, кто я, сказали мне:

— Какого ж чёрта ты сюда попал? Твоё место у батьки Махно.

Они говорили, что воюют «за хлеб и волю».

Однажды сидим мы босые. Сапоги разбили на муштре. Была уже осень. Ждём сапог. К нам пришёл Петлюра. Я видел его вблизи. Он сел на подоконник, расспрашивал нас про нашу жизнь и шутил с нами.

В официозе директории[13] «Украина» печатались стихи Стаха[14] (Черкасенко) и Олены Журлывой[15]. Я ужасно завидовал Олене Журлывой, ведь я сколько ни приносил стихов Владимиру Самийленко[16], он засовывал их в карман и «забывал». Вот хитрый дед. Чтобы не обидеть меня отказом, прятался за свою рассеянность.

Первым поэтом, с которым я познакомился, был В. Самийленко.

Мне было очень приятно прикуривать папиросу от его трубки… Я прямо-таки дрожал от наслаждения. Ведь прикуриваю от трубки великого поэта…

Вот начало одного стихотворения, которое Самийленко «забыл» напечатать: