Третья рота - Владимир Сосюра

А второй, когда его раздели и сказали: «Беги!» — перекрестился и закричал: «Спаси меня, матерь божья!..»

— Спасёт, мать е… — ответил гайдамака и выстрелил в затылок казаку.

Мне было неприятно смотреть, как пулей сносит почти полголовы. Это так неэстетично… Ну ладно была бы просто дырочка, как от японской пули. Японцы культурнее нас… А то лежит расстрелянный на снегу, а голова его, как ломоть арбуза, странно вгрузает в снег…

Мимо меня повели расстреливать кавалериста. Он в длинной шинели невозмутимо и задумчиво шёл на смерть, и только шпоры его одиноко позванивали…

Мы идём дальше. Наступаем на белгородские казармы…

Залегли в цепь. Позиция плохая. Вокруг лишь чистое поле.

Позади меня лежат расстрелянные, и я всё отодвигаюсь в сторонку, чтоб не лежать напротив расстрелянного.

Да. Когда мы смяли цепь белгородцев, был ещё туман, и за углом заводского забора показался казак с винтовкой и в полушубке. Мы думали, что это наш, и зовём его к себе, машем руками… А он робко и нерешительно остановился, потом побрёл к нам. Дозорные подошли к нему. Он покорно отдал им винтовку. Они его раздели и расстреляли…

Ах! А я ж махал ему рукой…

Лежим.

И вот прямо на нас быстро мчится туча… чёрная и грозная.

Конница.

Враг наступает…

На левом фланге, у кургана, стоит полковник и командует:

— Прицел двадцать четы-ы-ы-ри…

И когда левая рука моя тянется к прицельной рамке… «Беги!» — кричит моё тело… Но все лежат, не убегают, и я вжимаюсь, прикипаю к снегу, вытянув готовые к стрельбе руки…

Это пушечный дивизион врага переходил на нашу сторону. Они поставили на путях позади нас батарею и стали бить по казармам… Но первые два раза — видимо, по ошибке — ударили по нашим цепям. Гильза от снаряда едва не сделала меня безногим…

Наступаем…

Так же, как и в Лозовой…

Только перед нами с распахнутыми окнами грозно молчат казармы. Мы идём… В трёх шагах следом за нами с карабинами в руках идут старшины…

Нервы мои больше не напряжены, они как струны на расстроенной балалайке, всё во мне сникло, мне страшно. Ведь позиция ужасная, казармы над нами… Думаем, это нас подпускают поближе… Странно, почему враг так спокоен… Но мы идём.

Потом с криками «Слава!» бежим в атаку на… уже покинутые казармы.

Во дворе — лишь выстроенные в одну шеренгу те, кто остался сдавать оружие.

Если бы не саботаж старшин, белгородцы бы разбили нас. Всё произошло с молниеносной быстротой. За стенами залпы по расстреливаемым, казаки выносят из казарм оружие, а белгородский старшина стоит у дерева, ковыряет носком хромового сапога снег и, изображая спокойствие, задумчиво смотрит на нас. Правда, его никто не тронул.

Из боевых трофеев я взял только русско-украинский словарь Курило. Носков мне не досталось. Старшины говорили, что это евреи сагитировали белгородцев. Говорили, что казаки первого куреня поклялись у знамени денег не брать, а только резать. Они пошли в город и вырезали почти всю проскуровскую еврейскую… голытьбу. Портных и сапожников. В буржуазные кварталы они не заглядывали. Был один казак, который знал еврейский язык. Он подходил с товарищами к закрытым дверям и обращался к перепуганным жителям по-еврейски. Ему открывали…

Одной гимназистке воткнул между ног штык…

А расстреливали так: стреляют, но чтобы не насмерть, дадут залп и бегут наперегонки к ещё живым людям и хватают то, что перед залпом каждый наметил себе из одежды на своей жертве…

Один старый еврей перед залпом сказал:

— Вы меня убьёте, а из моего пупа выйдет пять мстителей. Стреляйте мне в глаз, а не в пуп…

Грянул залп, и еврей, почти перерезанный пулями пополам, упал…

Все казаки целились ему в живот…

Когда вели толпу пленных белгородцев и штатских на расстрел, я видел, как возле конвойных бегал, крича и ломая руки, наш кавалерист. Его стенания разрывали мне душу. На глазах конвойных дрожали слёзы.

Это был кавалерист нашего полка, а среди тех, кого вели на расстрел, находился его родной брат… Старшины были неумолимыми. Я долго смотрел вслед этой толпе смертников, на несчастную фигуру кавалериста, который, плача, бежал за ними…

Я снял лохматую гайдамацкую шапку, залитую кровью украинской и еврейской голытьбы, надел французскую каску и стал санитаром…

Утром окровавленные стены словно всё ещё гудели криком «Русский?» и собаки лихорадочно и жадно долизывали кровь на тротуарах… Мы расположились в белгородских казармах. На кухне на чёрных досках ещё сохранились записи мелом о продуктах, о их количестве. Главный врач полкового околотка не взял бы меня из строевой части, но я стал читать ему свои русские (я писал по-русски) стихи, и он взял меня.

Город вот-вот восстанет… Объявлена мобилизация. Казаки отправились за мобилизованными по сёлам. Оттуда шли. А рабочие держались на улице группками. И я видел и слышал, как комендант города (инициатор погрома), глядя на них, покусывал свои длинные усы и злобно хрипел:

— То-ва-р-ри-щи…

Город вот-вот восстанет… Селяне ждут, что с ними поступят так же, как в Проскурове, где вырезали пять тысяч евреев (я узнал только теперь от т. Фельдмана[11], что шестьсот. Он грустно сказал мне: «Дело не в количестве…»).

Пошли слухи, что регулярная армия красных наступает вся на лошадях и с ручными пулемётами у каждого красноармейца.

ХLII

Март 1919 года.

Наконец выступаем на фронт. Бои идут под Христиновкой. В Жмеринке я стоял в каске, с красным крестом на правом рукаве, с грустью смотрел и махал рукой казакам моего куреня, которые мчались мимо меня в гремящих вагонах, убранных сосной, на которых было написано мелом: «Смерть тем, кто разоряет нашу неньку Украину».

Мне было страшно за них и стыдно за себя.

Трус. Будто крестом можно заслониться от смерти?..

Неподалёку от Христиновки на какой-то станции мы остановились…

Вечереет. Ветер жутко гнёт яворы станционного сквера, сквозь них проглядывает жёлтая, как лицо расстрелянного, луна… А дальше в вечернем сумраке видно, как проходит дуэль нашего и красного броневиков. Они решительно остановились друг против друга и в упор бьют залпами на залп.

На следующий день я ходил в сарай посмотреть на убитых из нашего броневика… Головы почти у всех оторваны. Трупы беспорядочно лежали на гнилой соломе. Раздетые… Их было пятеро.

Из красного броневика снаряд попал прямо в дуло пушки нашего… и результат я видел в сарае… Лишь одного, стоявшего у пушки как и остальные, даже не контузило. Хлопцы говорили, что он тихий, смирный и делает только то, что ему приказывают, а эти, убитые, были живодёрами, перед расстрелом всегда мордовали пленных.

Под ногами грязь, сквозь завесу весеннего дождя я видел, как наши колонны натужно, словно против ветра, шли в наступление…

На перроне я видел двух еврейских мальчиков, исколотых штыками… Они ещё возились в крови… Говорили, что это шпионы.

Казаки пошли в атаку на красный броневик и на платформе захватили в плен немцев — орудийную прислугу. Их привели на станцию и пустили в расход… Я видел труп одного из немцев, ещё не зарытого дядьками, у забора…

Христиновку мы взять не смогли.

Матросы «7-го совполка» с криками «Буржуазные лакеи!» оттеснили нас от станции.

Отступаем. А Жмеринку уже захватили повстанцы. Одного казака разорвало на куски его же собственной гранатой. Она была немецкая. Рукоятка без крышки, и шнурок зацепился за плетень, когда казак через него перепрыгивал, догоняя дядек, и его хоронили. Мне было гадко. От злости на его скупость и зловредность (колбасу пожарит и сам съест, попросишь — не даёт. А на дурняк всегда у нас ел. Он мне показывал карточку своей жены) я представлял, как его толстая, налитая кровью морда разлетится от взрыва гранаты. Так оно и вышло.

Отступление на Жмеринку отрезано, и мы выступаем через Вапнярку на Одессу. Совет старшин и казаков нашего корпуса (отдельный запорожский) написал воззвание к большевикам о том, что мы тоже большевики, но украинцы, и что воевать нам не из-за чего, потому что мы — братья. Красные прислали к нам делегацию. В ней был казак нашего полка, захваченный в плен красными, когда мы сдавали Полтаву. Его захватили на броневике. Он был с оселедцем и в широченных красных шароварах. Как редкостный и комичный экземпляр красные его не расстреляли, ограничились тем, что провели перед строем, и каждый от души дёрнул его за оселедец.

Я был счастлив, я ликовал. Я не знал, что мы и не думаем переходить на сторону красных. Когда я радостно, взволнованно сказал есаулу полка, что мы переходим к красным, из его сузившихся, как маковые зёрнышки, зрачков на меня глянула сама смерть… Красные не дураки, сразу же раскусили нас, и под их ударами мы стали панически отступать к Вапнярке.