Был ли Пушкин Дон Жуаном? - Александр Лукьянов

У Пушкина были с Александром Раевским давние отношения, зародившиеся, быть может, еще в Петербурге и укрепившиеся во время пребывания (с семейством Раевских) на Северном Кавказе, а затем в Каменке, в Киеве и, наконец, в Одессе. Впечатлительный и восприимчивый ко всему новому поэт быстро подпал под влияние скептически настроенного Александра. Язвительный Раевский в самом прямом смысле подавил волю Пушкина. Вот как рассказывает об этом хорошо знававший и Пушкина и Раевского адъютант Николая Раевского-младшего: «В Одессе в одно время с ним (Пушкиным. – А. Л.) жил Александр Раевский, старший брат Николая. Он был тогда настоящим «демоном» Пушкина, который изобразил его в известном стихотворении очень верно. Этот Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других. Сила его обаяния заключалась в резком и язвительном отрицании:

Неистощимой клеветоюОн Провиденье искушал;Он звал прекрасное мечтою,Он вдохновенье презирал.Не верил он любви, свободе,На жизнь насмешливо глядел,И ничего во всей природеБлагословить он не хотел!

Я испытал это обаяние на самом себе. Впоследствии, в более зрелых летах, робость и почти страх к нему ослабели во мне, и я чувствовал себя с ним уже как равный с равным. Пушкин в Одессе хаживал к нему обыкновенно по вечерам, имея позволение тушить свечи, чтоб разговаривать с ним свободнее впотьмах… Пушкин сам вспоминал со смехом некоторые случаи подчиненности своему демону, до того уже комические, что мне даже казалось, что он пересаливает свои россказни. Но потом я проверил их у самого Раевского, который повторил мне буквально то же».

Раевский был очень некрасив, но внешность у него была оригинальная, бросающаяся в глаза и остающаяся в памяти. Граф П. И. Капнист очень выпукло передает образ пушкинского «демона»: «Высокий, худой, даже костлявый, с небольшой круглой и коротко обстриженной головой, с лицом темно-желтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть немало способствовал его очень широкий, с тонкими губами рот. Он по обычаю двадцатых годов был всегда гладко выбрит носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые очень характеристичны: маленькие, изжелта-карие, они блестели наблюдательно живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера».

Раевский унаследовал у отца своего резкую морщину между бровей, которая никогда не исчезала. Вообще он был скорее безобразен, но это было безобразие типичное, породистое, много лучше казенной и приторной красоты иных бесцветных красавчиков. Раевский одевался обыкновенно несколько небрежно и даже в молодости своей не был щеголем, что, однако не мешало ему иметь всегда заметное положение в высшем обществе. Он был человек замечательно тонкого, острого ума и той образованности, которая так отличала в свое время среду декабристов». Что касается моральной стороны, то, как сообщает Ф. Ф. Вигель: «В Молдавии, в самой нежной молодости, говорят, успевал он понапрасну опозоривать безвинных женщин; известных по своему дурному поведению не удостаивал он своего внимания: как кошка, любил он марать только все чистое, все возвышенное, и то, что французы делали из тщеславия, делал он из одной злости».

Отношения Пушкина и Раевского основывались не только на спорах «впотьмах», но имело место определенное содружество в любовных похождениях, сопровождаемое соперничеством. В Кишиневе Пушкин выбирал сексуальные объекты со своим напарником по «амурным» делам – Н. С. Алексеевым. Они даже влюблялись в одну и ту же «жертву», уступая друг другу любвеобильных молдаванок. С Раевским у Пушкина сложились несколько иные отношения. Здесь явно проскальзывало соперничество. В черновом письме 22 октября 1823 года поэт называет Раевского «милейший Иов Ловелас» и шутливо просит у него разрешения на определенные поступки, «так как вы – мой неизменный учитель в делах нравственных». Кишиневские приключения Александра Раевского видимо производили на поэта впечатление, хотя сам Пушкин был уже не мальчик.

Осень 1823 года явилась для Пушкина временем наиболее сильного и страстного увлечения Собаньской. Может быть, именно ей признавался поэт еще летом в письме, черновой набросок которого сохранился без адресата: «Не из дерзости пишу я вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас – кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, – вашему гневу я также поверил бы не более – чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета…

Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите мое признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения и глупости. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, – тем не менее я вас…»

1823 год – начало взлета творческой и телесной потенции поэта. Он ознаменовался циклом поэтических произведений, отражающих любовные переживания поэта в их переходах от безнадежности к надежде и снова к безысходности. Эти стихи изумительны по силе выражения новой, рождающейся страсти. Глубина и сила чувства к Каролине Собаньской наиболее ярко выразились в стихотворении, которое Пушкин написал в это время, но, как это бывало часто, не опубликовал при жизни:

Как наше сердце своенравно!…томимый вновь,Я умолял тебя недавноОбманывать мою любовь,Участьем, нежностью притворнойОдушевлять свой дивный взгляд,Играть душой моей покорной,В нее вливать огонь и яд.Ты согласилась, негой влажнойНаполнился твой томный взор;Твой вид задумчивый и важный,Твой сладострастный разговор,И то, что дозволяешь нежно,И то, что запрещаешь мне,Все впечатлелось неизбежноВ моей сердечной глубине.

В это же время было написано и другое замечательное стихотворение «Ночь», проникнутое страстным любовным порывом и радостью обладания.

Мой голос для тебя, и ласковый и томный,Тревожит позднее молчанье ночи темной.Близь ложа моего печальная свечаГорит; мои стихи, сливаясь и журча,Текут, ручьи любви: текут, полны тобою.Во тьме твои глаза блистают предо мною,Мне улыбаются – и звуки слышу я;Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя…

Это стихотворение было написано Пушкиным, скорее всего, 26 октября 1823 года в ожидании приезда Собаньской в Одессу, в период наиболее сильного увлечения. Возникающая любовь постепенно перерастала в страсть, но Собаньская относилась к Пушкину равнодушно, так же как и ко многим другим поклонникам своей красоты, с наследственной надменностью, гордостью и властностью представительницы старинной польской знати. Это было характерно для дочерей графа Ржевуского, автора политических трактатов, друга энциклопедистов, который вел переписку с самим Вольтером. Как известно, сестра Каролины Эвелина Ганская была любовницей великого Бальзака и принесла ему много страданий.

После кратковременной связи отношения поэта с капризной полькой несколько охладели, хотя и не совсем прервались. Прекрасной графиней Собаньской увлекался также Адам Мицкевич, который приехал в Одессу лишь несколькими месяцами спустя после отъезда из нее Пушкина. Напрасны были усилия Пушкина и Мицкевича покорить сердце Собаньской. Не эти знаменитые поклонники интересовали ее. В 1819 году граф Витт, польский аристократ, находящийся на русской службе, сошелся здесь с прекрасной Каролиной и жил с ней открыто, устраивая роскошные балы и маскарады. Известный сплетник Ф. Ф. Вигель писал о них в своих воспоминаниях: «Причиною особого ко мне благоволения Витта была незаконная связь его с одною женщиною и ею мне оказываемая приязнь. Каролина Адамовна Собаньская, урожденная графиня Ржевуская, разводная жена, составила с ним узы… Как бы гордясь своими слабостями, чета сия выставляла их на показ целому миру».

«Витт был богат, расточителен и располагал огромными казенными суммами, – отмечал далее Вигель, – Собаньская никакой почти собственности не имела, а наряжалась едва ли не лучше всех и жила чрезвычайно роскошно – следственно не гнушалась названием наемной наложницы, которые иные ей давали… В этом унизительном положении какую твердость она умела показывать и как высоко подыматься над преследующими ее женщинами! Мне случалось видеть в гостиных, как, не обращая внимания на строгие взгляды и глухо шумящий женский ропот негодования, с поднятой головой она бодро шла мимо всех прямо не к последнему месту, на которое садилась, ну право, как бы королева на трон. Много в этом случае помогали ей необыкновенная смелость (ныне ее назвал бы я наглостию) и высокое светское образование».