Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

И потому прошу: скажите!

Я верю, что Вы это исполните.

Если я для Вас все та же еще, что и в день моего Ангела, хоть скажем, то Вы ответите скоро, тотчас же. А если нет…

Но почему разочарование? Что было?

А сколько дум о Вас, прекрасных, нежных… Если бы Вы знали все, — Вы возгордиться бы могли, как сильны Вы.

Но я молчу пока. Пока не знаю того, что с Вами, я не пишу.

Вы чуткий такой и милый, и добрый к людям, за что Вы мучаете меня?

Если Вы знаете меня (как писали), то должны знать, как больно делаете мне. Сознательно? Или боюсь сказать… любя?

Бывает и это. Бывает.

Но я хочу знать правду!

Простите, что написала слишком ясно, но я должна знать правду. Вы сами обронили это слово. Я потому только и смею его лишь повторить. Конечно, я не хочу придать ему какое-либо толкование, — любить можно по-разному. Люблю цветок, люблю ребенка, люблю грозу и т. д… и например: Люблю свою мечту в портрете неизвестной. Ведь это думается так. Не возношусь я, не приписываю к себе и не воображаю ничего, больше того, что как мечта в портрете. И потому Вы не смущайтесь. Я не возгордилась, не возомнила. Честно Вам говорю стыдиться Вам нечего. Я эти слова приму так, как Вы того хотите. «Лишь тайных дум мучений и блаженства он для тебя отысканный предлог». Вот так же! И м. б. я у художника, как Вы, лишь просто пешка. Модель к этюду. Я много пережила в жизни. И много понимаю. И поэтому еще, быть может: «броженье мне только полезно для „Путей Небесных“». Я понимаю.

Antigrippal мне не поможет. У меня болит в груди от сердца. Сжимает грудь как обруч железный по ночам, и я должна вставать, т. е. садиться. Это бывало раньше тоже. Не серьезно. Нервное. Я мучаюсь о бабушке и все ее во сне вижу и тогда боль.

41

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

3. IX.41[89]

Дорогая, письмо 27 июля обрадовало и встревожило. Нельзя Вам худеть, забудьте тревоги, победите эту ужасную мнительность и «страхи жизни», след прошлого. Каждый день жизни — благословение, цените это. Внушайте себе: «я даровита, молода, здорова, сильна верой в себя и в Твою помощь, Господи!» Верно сказала Ваша гостья, что Вы — «совсем другая». Да, другая в Вас оживают цели, у Вас верный друг, бо-льше… и если так чувствуете, не смущайтесь, не закрывайте сердца. Это благотворно для творчества. Ничто не утрачено, никуда Вы не опоздали. Волей, бесспорным даром, трудом претворите Вы душевное богатство в прекрасное искусство. «Так и не окрылилась», — пишете. А я вижу, что окрылилась, только взмахнуть крылами! Забудьте про «гадкого утенка», взгляните в светлые воды — какое чудесное блистанье! Помните «Лебедь» Тютчева123? …«Но нет завиднее удела, — О лебедь чистый, твоего — И чистой, как ты сам, одело — Тебя стихией Божество. — Она, между двойною бездной — Лелеет твой всезрящий сон — И полной славой тверди звездной — Ты отовсюду окружен.» Это пел тот, кто в 50 л. опалился страстью 18-летней девушки-пепиньерки Денисовой124, 14 лет сжигал и сжег свое божество, сам сгорая, — а был женат и даже 2-м браком, и не преодолел «уз света», отдал на истязание страстно любимую. Урок: преодолей жизнь, умей творить ее. И любимая не преодолела, сгорела жертвой.

Я верю, дорог я Вам… и Вы мне дороги. Радуйтесь же, берегите себя, не смейте слабеть, дышите. Забудьте минувшее горькое, и закрестите ужасное это — «зачем я родилась?!» Вы спрашиваете — «какое чудо дало мне..?» Божья Воля. На вскрик неведомого сердца Вы так откликнулись! Благодарю, Господи. Так и примите Ваше Рожденье в Жизнь.

Ваше горькое слово о «детях» — сожгите в себе. Об этом можно лишь свято думать. Я знал счастье, — его убили. И брежу еще безумием. «Н_е_ _у_х_о_д_и_т_е_ _ж_е!» — писали Вы. Милая, сердце мое Вы знаете.

Да, я люблю всенощную, святой уют ее. И львовское «Хвалите», все в ней люблю. И зимнюю люблю, укрывающую от вьюг. Помните, как «пели звезды»?125 под Рождество, в Кремле? («Пути Небесные») Это писал я как в полусне, там о «младенчиках», — это тоска моя. Даринькина тоска и радость-тайна. Если бы могли знать иные мои чувства, думы безумие мое! Теперь я знаю, у Дариньки _д_о_л_ж_е_н_ быть ребенок, — страшное испытание, радостный взрыв и — Крест. Помните ее «гвозди»? Гвоздь будет вбит126.

Хорошо Вы сказали о летнем вечере — «воздух уже не жжет, а ласкает, и стрижи так ласково (!) перекликаются (!!) и задевают землю крылами». Стриж — птица злая, если даже и он «ласков». Какая же благодать (у Вас) в летнем вечере, в воздухе церкви русской, в «Свете тихом»! Так еще никто не писал Ваше сердце _н_а_ш_л_о, сумело сказать _с_в_о_е. Потому что глубоки Вы, правдивы, чисты сердцем, чудесная правда в Вас… — Ваш дар. А Вы — «нет у меня оригинальности»! Чего же _е_щ_е_ Вам нужно?! Я не шучу искусством, Вы знаете. И если бы безумно полюбил женщину, и как бы ни была прекрасна она, у меня достало бы рассудка не быть слепым в творчестве, в его оценке. Этого с Вас довольно? Целую внутренне-зрящие глаза Ваши, они мастерски _б_е_р_у_т. Такого еще никто от меня не получал — ни женского, ни девичьего рода, — а их слишком было достаточно, — я далеко не щедр на это. А Вы меня _о_б_ж_и_г_а_е_т_е, милая моя дружка! Ну, продолжим Ваш тихий вечер, помечтаем немножко вместе… за всенощной, тут мы себе хозяева, и над нами властен один Хозяин, а Он — Благий.

Ну, мы — у всенощной, — этого Вы хотели! Ваша душа — в молитве и там, за церковным окном, — _в_е_з_д_е. Внутренним глазом видите, слышите тонким слухом, трепетом сердца ловите…

За проселком, совсем у церкви, густая рожь; тянет с нее нагревом, цветеньем пряным, — в окно доносит, в веянии наплывающей прохлады«…видевше свет вечерний127, поем Отца-a… Сы-на-а…» В вечернем свете, пологим скатом — хлеба, хлеба, пышные исполинские перины, чуть зыблются изумрудно-седой волной. Вон, на далеком крае, по невидной в хлебах дороге, ползет-колыхается воз с сеном, с бабенкой в белом платочке, запавшем за спину, — как же прозрачен воздух! — постук на колеях доносит.«…Петь быти гла-а-сы преподобны-ми-и…» — льется с полей и с неба, в стрижином верезге,