Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Вставай, – ворчит Тритон. – Светает…»
Пора в дорогу.
Кафиатский камень. Родник в овраге так силен, что вода взмывает к небу. Брызги – горный хрусталь. Над оврагом – отвесная скала. Вокруг скалы – город Феней. На скале – фенейский акрополь. Укреплений, считай, нет. Зачем? Лишь безумец отважится штурмовать высоту. А город пусть горит, не жалко. Вокруг города – холмы. Между двумя ближайшими – стадион. Прямо на стадионе колесница ломается. С оси слетает колесо. Знак? Сердце болит. Знак? По коже – мурашки. Дрожат колени. Голова идет кругом.
Знак?!
Говорят, такое бывает, когда пройдешь по своей будущей могиле[48]. Еще говорят, что видели. Да, отряд молодых людей. Да, сердитых. Одеты дорого, сразу ясно – знатные люди. Мчались на восток, от границы с Аркадией. Конечно, здесь уже Элида. Восточная Элида, не сомневайтесь.
«Догнали,» – подмигивает Тритон.
Еще нет. Еще не догнали.
«Догоним, да…»
6Угрюм берег Элиды. Меловые утесы – расшатанные зубы старца. У изножья плещет слюна прибоя. Заросли маквиса – неопрятная, серо‑зеленая плесень. Выше торчат моховые шапки сосен. Песчаные проплешины, изломы скальных хребтов. Запах гниющих водорослей. Требовательные вопли чаек.
Чем здесь промышлять? Кого искать?
Разве что смерти.
Видимо, те, кто направлял сейчас одинокую ладью к берегу, думали так же. Край открытый, безмолвный. До ближайших утесов – семь‑восемь стадий. Холмы, поросшие дроком и тамариском, еще дальше. В иных бухтах сыщется рыбацкий поселок, завалящая хибара, дымок от костра. Тут же ищи‑свищи – ничего. Галька да песок, да валуны высотой по колено. Засаду не спрячешь. А побегут от холмов – мигом на борт, весла в руки.
И поминай, как звали.
Звали молодых людей, что высадились с ладьи, озираясь по сторонам – Хромий, Тиранн, Антиох, Херсидамант, Местор и Эвер. Это если по отдельности. Если в каждом видеть человека, подобного листьям в дубравах. Всех же вместе, скопом, звали просто: сыновья Птерелая Тафийца.
– Попомни мои слова: струсят!
– Приедут! Никуда не денутся!
– Они должны быть где‑то рядом. Ты видишь кого‑нибудь?
– Может, мы местом ошиблись?
– Место верное…
– Вот она, Триада: Клык слева, Палец справа. И Кронион – за холмами.
– Сухопутные крысы заблудились?
– Они в трех соснах…
– Вон они!
От холмов к берегу шли люди. Юноши, подобные тем, кто ждал их у кромки шипящего прибоя. Впрочем, имен было больше: Горгофон, Амфимах, Филоном, Номий, Лисином, Перилай, Анактор, Еврибий – и малыш Ликимний. Это если помнить, что каждого рожала мать. Знать, что судьбы всем наособицу спрядены. А подбей общий итог, и выйдет: сыновья Электриона Микенца.
– Их девять!
– Девятый – ублюдок. От рабыни.
– Ха! Побоялись ввосьмером – против нас шести!
– Сопляка взяли…
– Да хоть дюжина! Я этих сосунков…
Сыновья Птерелая впитывали шум волн за спиной, будто пьяница – вино. Море рядом, море на их стороне. По пути братья принесли жертву Посейдону, Черному Жеребцу. Прадед‑Олимпиец поможет в битве, дарует победу! Сыновья Электриона остановились напротив. Старший, Горгофон, стащил с головы глухой конегривый шлем, утер пот со лба. Был похож на Арея‑Губителя, стал похож на своего близнеца Амфимаха. Одно лицо, одна стать. Одна кривая ухмылка на двоих. По дороге братья принесли жертву Зевсу, Златому Дождю. Прадед‑Олимпиец поддержит, осенит любимцев косматой эгидой! Младшие Электриониды обшаривали взглядами море. Не приплыли ли телебои с подмогой? С подлых пиратов станется! Сыновья Птерелая до рези в глазах всматривались в холмы. Вдруг движется отряд на помощь к микенцам? Подлость их хорошо известна…
Нет, не виднелось меж пологих волн паруса или чернобокого силуэта. Пусты были и холмы. Чужая нога медлила ступить на плоскую, как лепешка, отмель – место великой битвы, великой славы.
– Радуйтесь, псы мокрозадые!
– Пора вам сдохнуть!
– Радуемся, пожиратели дерьма!
– Заждались вас в Аиде!
– Уж не вы ли нас туда отправите, мальки лупоглазые?!
– Обосрётесь!
– Пуп треснет!
А ветер, громогласный аэд, слепой к прозе жизни, разносил брань далеко по округе, перекладывая ее на чеканный язык веков:
– Пьяница жалкий с глазами собаки и с сердцем оленя!Ты никогда ни в сраженье отправиться вместе с народом,Ни очутиться в засаде с храбрейшими рати мужамиСердцем своим не решался. Тебе это кажется смертью[49]…
И вновь земное:
– Расчирикались, птенчики!
– Большой подвиг – цыплятам шейки свернуть…
– Лишай соскребите, шелудивые!
– Ой, да они уже! Чуете, как от них воняет?
– Далеко Живущие! С вами близко жить невтерпеж…
Порыв ветра и впрямь принес с собой отвратительную вонь. В полутора стадиях отсюда в море впадала илистая Миния. Ее воды и были источником миазмов. Амфимах демонстративно зажал нос, и Электриониды заржали табуном жеребцов. Колесницы они бросили в холмах: ближе не проедешь, колеса увязнут. Сильные ветры задерживали течение Минии, нанося кучи песка с моря к устью. Пропитан водой с обеих сторон – морской и речной – песок был опасен не только повозкам и вьючным животным, но и самоуверенным людям. Впрочем, как известно, истинный герой смеется над опасностью. Громко смеется, от души; если судить по микенцам, чересчур громко. Так ли хохочут бойцы на пороге битвы? Первой настоящей битвы в их жизни, и, возможно, последней? Ледышка в животе; ноют мышцы, закостенев от напряжения; сердце кузнечным молотом бухает в груди. Все чувства обострены: краски ярче, запахи острее, звуки оглушают…
Сыновья Электриона не признались бы даже самим себе: они хорохорятся от страха. Им не было страшно, когда они соглашались на вызов телебоев. Не было страшно, когда гнали колесницы через весь Пелопоннес. На каждой колеснице ехали ярость, честь и жажда подвига. Но сейчас, лицом к лицу с врагами, затылков коснулся зябкий сквозняк – дыхание железных крыльев Таната. Вкупе с холодом могилы сквозняк нес омерзительную вонь, сходную с той, что источали воды Минии.
Смрад разложения.
– Это мы‑то обосрались? А кто вдевятером приехал?
– Девять куч наложили!
– Кто б говорил! Малыша нашего испугались?
– Я не малыш! – вспух обиженный Ликимний.
– Эй, вонючки! Он сражаться не будет.
– Буду!
– Цыц! Будешь смотреть. Чтоб по‑честному…
Ликимний надулся, но на душе у мальчишки полегчало. Он и дома, во дворце, не раз смотрел, чтоб по‑честному. Сверстники доверяли ему. Вот и взрослые доверили – впервые. Горгофону осенью двадцать исполнится, он уже почти старый… Сейчас бойцы сразятся, а потом спросят у него: ну как? Тут он и скажет, кто победил. Он заранее знал: кто.
