Буря на Волге - Алексей Салмин

— Послушай, Чурков, у тебя там не хранится чего-нибудь для себя, перед чаем пропустить? — хитро подмигнул пристав.

— Вчера купил бутылочку для праздничка... — с улыбкой ответил трактирщик. — Налить прикажете?

Пристав мотнул головой. Пропустив приличную порцию, пристав лениво помешивал в стакане чай серебряной ложечкой и поглядывал из-под нависших бровей то на сватову баржу, то на мачту с длинным флагом... Затем взгляд его перекочевал за Волгу, где за высокой гривой вербача шумели серебряной листвой высокие шатристые тополя. Эта сторона была ему знакома, он часто наезжал сюда, даже пробовал здесь охотиться с подсадными утками.

«Куда ни глянь, все тебе улыбается и веселит душу, думал он, осаждая ведерный самовар. — Чем же недовольны эти грязные оборванцы?»

Стоявшие у стола стражник Косушкин и урядник Толмачев заметили перемену и лице своего начальника, насторожились.

— Толмачев! Подай сюда бумагу, присланную Чекмаревым.

— Извольте, вашбродь! — прищелкнул шпорами урядник, подавая приставу письмо. Пристав долго пыхтел, сопел, вытирая толстую шею чурковским полотенцем.

— Вот так я и думал! — воскликнул он, читая донос Чекмарева.

— Сами они не могли дойти, тут замешана посторонняя рука. Слушайте оба! — продолжал уже вслух читать пристав:

«Как сообщает негласный Катулеев, главным заправителем в этом деле Никита Перов. Он как старший артели ведет всех за собой, а им руководит Алонзов, это очень темная личность, и вот почему... по словам этого же негласного, у Алонзова, прошлой зимой, тайно проживал целую неделю «политический волчок», они, видимо, снюхались и отсюда результаты происшествий»... — Понятно, — с расстановкой произнес пристав, свертывая бумагу, и крикнул: — Косушкин!

— Я, вашбродь! — вытянувшись и тараща глаза на пристава, откозырял стражник.

— Притащи сюда Перова!

— Слушаюсь, вашбродь! — чеканно повернулся и торопливо зашагал Косушкин в направлении кустарника на крутояре, около которого сидели, ничего не подозревая, грузчики в ожидании хозяина. Они смотрели на бушевавшую от сильного ветра Волгу.

— Гляди, гляди! Ну, теперь шабаш, крышка, пропали! — кричали грузчики, глядя на маленькую лодку, которую швыряло волнами на средине Волги.

— Бойко двигается, видимо, не робкого десятка! Решился ехать в такую бурю.

Лодка то проваливалась между крутых волн, то снова выскакивала на гребень волны, осыпаемая брызгами от ударов весел.

— Не разглядишь, Тимоха, кто едет? — спросил Перов.

— Чилимка! Вчера уехал на ту сторону с черной снастью, — глядя на подплывавшую все ближе к пристани лодку, сказал Алонзов.

— Ребята! — вдруг крикнул Ярцев.— Фараон-то сюда давит...

Косушкин шел быстро и в такт своего шага стегал нагайкой по высоким стеблям коневника, отсекая длинные зеленые листья.

— Кто здесь Никита Перов? — громко спросил он,, отстегивая крышку кобуры револьвера.

— Это буду я, ваше благородие! — улыбнувшись, пошутил старик.

— А ну-ка, пошли! К их благородию!

— Куда это? — спросил Перов.

— Вот туда, к трактиру! — указал плеткой стражник.

— Нет, благодарю, я с ним не знаком, да и говорить нам не о чем. Мы ждем второй день хозяина, вот с ним и поговорим.

— Я приказываю! — топорща усы, громко крикнул Косушкин.

Грузчики один за другим начали подниматься и окружать плотной стеной Перова с Косушкиным. Молчаливые, с загорелыми, угрюмыми лицами, они глядели на стражника таким взглядом, каким встречают выползающую из норы змею. У Косушкина от этого взгляда начался зуботряс. Он, зажимая кобуру револьвера, стал выбираться из толпы. На обратном пути Косушкин уже не стегал по коневнику плетью, а думал: «Как же я доложу их благородию? Это не так легко взять за бороду Никиту... Они ведь на куски разорвут».

В это время дал свисток савинский «Кондратий», подваливавший к пристани. Косушкин, выпрямившись и держа руку под козырек, рапортовал приставу:

— Вашбродь! Он не изволит идтить! Мне, грит, нечего делать с ним, то есть с вами!

— Ладно, стой тут! Значит не сумел? Еще говоришь, я — Косушкин, участник пятого года... Плохо, братец.

С парохода начала сходить публика. Впереди всех шел пассажир в праздничном костюме и широкополой белой из тонкого фетра шляпе. Он важно, с вывертом, откидывал правую руку с зонтом, а в левой держал туго набитый саквояж. Задрав высоко нос, как бы желая определить, чем пахнет ветер, пассажир направился к трактиру.

— Приятный! аппетит, сватушка! — весело произнес он, присаживаясь на скамейку рядом с приставом.

— Спасибо, сват! Не хочешь ли стаканчик?

— Пиво на пароходе пил.

Но услужливый трактирщик уже ставил на стол добавочный прибор, низко кланяясь Байкову.

— Баржа третьи сутки в простое, гольные убытки терплю. И чего им еще надо? Хорошо ведь оплачиваю. Так нет, не хотим, да и все, — тоном обиды произнес Байков.

— Дай срок, сват, только чаю выпью, я за них возьмусь. Узнают, как зовут кузькину мать...

Байков отодвинул выпитый стакан, вытер складки на шее батистовым платком.

— Ты чего мало? Пей, сват! Вон какой пузанок! На вид невелик, а целый участок напоит.

— Ей-богу, как бочка, — щелкнул пальцем по выпяченному животу. — Слава богу, сыт.

Пристав, нацеживая второй стакан на второй десяток, крикнул:

— Толмачев!

— Я, вашбродь! — щелкнул шпорами урядник.

— A ну-ко, займись сам старым хрычом. Ты умеешь брать быка за рога...

— Слушаюсь, вашбродь!

— Вали!

— Вашбродь?

— Что еще?

— В случае стрельнуть можно?

— В самом крайнем и чтоб не насмерть. Старайся плетью крепче урезонить, это лучше внушит мужику... Понял?

— Так точно!

— Ступай!

Толмачев, направляясь к грузчикам, думал: «Я-то возьму, пусть другой попробует так...»

Байков долго слушал, как сват отдувался, кряхтел и обливался потом, стараясь осушить самовар, а затем спросил:

— Иван Яковлевич, если я сам пойду с грузчиками потолкую, может быть, добрым словом уладим... — при этом Байков стукнул в туго набитый саквояж. — А то ведь беда, брат, контора груз требует, а баржа за простой деньги жрет...

— Попробуй, может, вразумишь...

Короткие ноги Байкова снова засеменили, блестя лакированными башмаками. После его ухода около трактира начали сбиваться в кучу пассажиры, служащие с парохода зачастили в трактир за свежим хлебом. Остановились два истощенных старичка с котомками на горбах, часто мигая, они смотрели на пристава.

— Глянь-ко, кум! На подножном-то какой боров отъелся... А в городе, чай, мяса нет на колбасу... Вот оно где хрюкает.

— Эй, вы! Хрычи! Проваливай! Чего тут третесь! - подскочил, размахивая плетью, Косушкин.

— Мы ничего, только поглядим да отдохнем, а потом и так, без этой штуки, уйдем. Она нам не в диковину, не это видали...

— Переведенцы мы, барскими раньше-то были, а теперь, слава тебе, господи, вот уж второй год идем из Сибири...

— Ишь, куда вас черт таскал!

— Нет, батюшка, нас не черт таскал, а барин еще в шестом году сослал.

Приставу, видимо, не по вкусу пришлись каторжные сибиряки-переведенцы. Он крикнул:

— Косушкин! Гони их!

— Ну, давай, давай! Проваливай!

Очистив территорию около трактира, Косушкин улучил свободную минуту и сам юркнул между штабелей шпал, по надобности.

— Мишка! Куда тя черт занес? — кричал штурвальный, вернувшись из трактира на пароход.

— Здесь! Чего тебе? — отозвался из кормового кубрика Ланцов.

— Гляди, как пристав надувается чаем, сейчас лопнет...

— Какой пристав? — выглянув из кубрика и протирая кулаками глаза, спросил Ланцов.

— Какой, какой! Самый настоящий, Плодущев.

— Где он?

— Окосел? У трактира-то кто?

— Так вот где я тебя встретил, — прошептал Ланцов, выскакивая па палубу.

Кинув злой взгляд на пристава, он прыгнул на берег.

Пристав также хотел свести счеты с Ланцовым, но за множеством дел выпустил его из поля зрения.

— На где же проклятый Косушкин? — нетерпеливо повторял пристав.

А Косушкин в это время только что показался из-за штабеля. Он чистил шпоры пучком травы. Пристав все еще ворчал и, выкатив глаза, как бы готовился к прыжку, нацеливаясь схватить свою жертву. Бежавший к двери трактира Ланцов неожиданно сделал крутой поворот и резким взмахом руки бросил кинжал в пристава. Но кинжал скользнул лезвием по жирной шее пристава и с треском воткнулся в стену трактира.

Ланцов зло выругался:

— Тьфу, черт! Промазал...

Пристав вздернул вверх голову, сильно треснулся об стену затылком. Потеряв сознание, он всем грузным телом повалился на стол, ударив лбом в самовар, который, извергая клубы пара, покатился с крутояра в тину заплестка.