Дом мертвых запахов - Огненович Вида

Не буду, решительно сообщил ему Геда в один прекрасный день, когда отец сыграл ему какую-то арию и ждал, чтобы тот повторил ее. Я не буду больше этим заниматься. Меня тошнит и от вас, и от вашей музыки. Папа, оставь меня в покое. Слушайте, пойте вы вдвоем, крикнул он и выбежал во двор. Тогда ему было десять лет. Ребенок абсолютно прав, сказала мать. Двухлетняя операция по пробуждению у Геды слуха в тот день была завершена, но отцовская тихая и приглушенная боль от того, что сын, по его мнению, был так обделен природой, не оставляла его до конца жизни.

Мой сын, и не имеет слуха, боже мой, неужели такое возможно?! Какой будет его жизнь, ты только представь, жаловался он жене. Подумаешь, утешала она его, столько народу не имеет музыкального слуха, и ничего. Гедика вовсе не такой уж тяжелый случай, кое-чему и он может научиться. Ты зациклился на том, что он должен стать музыкантом. Мы должны гордиться таким умным мальчиком, а не беспокоиться. Но разве это неправда, восклицал безутешный отец. Прямой потомок божественного органиста из Трнавы, Яна Богуслава Саборского, игра которого стала легендой. Из-за него люди ехали сквозь метель на санях по двое суток, чтобы послушать его три четверти часа на рождественских праздниках. А теперь, вот, побег его древа, кость от кости его, а ему все равно, что орган, что контрабас. Можешь ли ты, Мила, понять, чем мы так провинились перед Небесами? В такие минуты он всегда пронзительно всматривался в ее глаза, как будто хотел найти там ответ. В таких случаях от любой вины ее спасали, во-первых, прекрасный слух, во-вторых, чудесный голос — на протяжении многих лет она была солисткой в его хоре, — а также неплохая игра на фортепиано, чему она научилась, во-первых, в новисадском училище у госпожи Поповой, а позже на шестимесячных подготовительных курсах в классе Пражской консерватории, где наверняка продолжила бы обучение, не встреть к тому моменту молодого скрипача по имени Янко Волни, который сейчас так пронзительно на нее глядел. Что смотришь на меня, одергивала она его с улыбкой, я в этом ничуть не виновата.

Другим он не жаловался. Ученикам и коллегам он даже говорил, что сын его немного играет, но для оркестра не годится. Хотя бы к нему могу я быть строг, как бы шутил он.

Это и была всего лишь шутка, потому что своему сыну он действительно был очень мягким отцом, покупал ему игрушки и книги, возил в разные поездки, приглашал лучших преподавателей, чтобы учили языкам, в этом Геда блистал с малых лет, занимался им, в долгих разговорах передавал ему знания и семейный опыт, воспитывал и безгранично любил.

Он очень обрадовался, когда сразу после войны представилась возможность отправить сына учиться в Прагу. Он любил этот город и всегда хотел, чтобы и сын там учился, но боялся, что при новом режиме не получится. Поэтому, когда появилась возможность, от всей души помогал сыну, занимался с ним, ободрял и побуждал экстерном окончить последний класс гимназии и получить аттестат зрелости на год раньше своих сверстников, чтобы можно было поступить учиться в Праге. Ну да, там такое же коммунистическое болото, как и здесь, шептался он со своей Милой, но надеюсь, что хотя бы музыку там не успели испортить, как у нас. Пусть увидит благородный и настоящий мир. Услышит настоящие оркестры, там от этого нелегко уклониться, а здесь уже и не встретишь. Куда бы он ни отправился, его будет сопровождать хорошая музыка, может ли что-нибудь быть лучше. Он писал сердечные письма своим коллегам и друзьям, хотя о многих даже не знал, живы ли они. Он был весь в заботах, но в то же время беспримерно воодушевлен. Отправляет сына в Прагу, это вам не фунт изюму. Поскольку Гедеон был отличником, его приняли без проблем. В записной книжке сына отец заполнил две страницы разными адресами, вручил связку писем, свои наручные часы, новую бритву, отличный кожаный чемодан и хорошо сохранившуюся карту города, оставшуюся еще с его студенческих времен.

Уже в октябре 1947 года Геда приступил к изучению славянских языков и сравнительной грамматики в лучших традициях Пражской школы. С самых первых дней он целиком посвятил себя учебе. У него с тех времен сохранились записи и учебники, он и позже будет их просматривать. На всю жизнь он сохранит привычку покупать книги из этой области, например, Романа Якобсона, а одно время серьезно носился с мыслью перевести на сербский язык некоторые труды Трубецкого, которые считал фундаментальными. Огромному интересу Геды к лингвистике, как он в шутку сам любил повторять, помешали развиться, но он никогда до конца не иссяк, невзирая на то, что работа привела его в совершенно другую область, и что главная страсть в жизни была далека от этих проблем.

К сожалению, он был вынужден покинуть Прагу уже в начале третьего семестра, на втором курсе обучения, хотя ни ему, ни его друзьям не было понятно, почему. Все говорили о какой-то резолюции Информбюро[37], рассказывали, что дошло до серьезной ссоры между государственными деятелями, но для Геды все это звучало странно, запутанно и туманно. Он не знал даже имен политиков, его это совершенно не интересовало, но когда его официально спросили, ни минуты не колебался между получением паспорта беженца и возвращением на родину. Ему было странно, почему его вообще о чем-то таком спрашивают. Ни он, ни Ольга Скрипка, студентка той же языковой группы, от которой у него не было тайн, не могли поверить, что кто-то может требовать от него прервать учебу, которая ему так хорошо давалась. Оба были уверены, что это какие-то временные политические завихрения, которых они не понимают, а Геда свою позицию, что это не может повлиять на их отношения, подтвердил перемещением наручных часов со своей руки на ее, что следовало понимать как знак помолвки.

Золотые швейцарские часы, которые состоятельный Теодор Волни в июне 1929 года с гордостью надел на руку сыну Янко в пражском клубе искусств «Кафе Арко» в качестве подарка за дипломный концерт, станут поначалу соринкой в глазу, а затем прибылью в кармане для одного ревностного следователя, который после отъезда Геды станет вызывать Ольгу один или два раза в неделю на допрос. Из-за этого ей будет строжайше запрещено покидать город без разрешения, и эта бумага на протяжении последующих восьми лет ни разу не будет выдана. Часы у нее отобрали уже на третьем допросе. Следователь чудесным образом и невооруженным глазом определил, что в них спрятана радиостанция для приема и отправления шпионских сообщений. Печаль Ольги была болезненной и глубокой, ведь Геда ни разу не написал ей ни единого слова, а еще тяжелее было то, что полицай этим жестоко наслаждался. Что, такая любовь, и ни словечка, насмехался он. Теперь ты понимаешь, что тебя завербовали. Этот любил тебя, как пес телеграфный столб. Немного пописал, прицепил радио на руку, и хвост трубой в свою страну, чтобы слушать, что здесь происходит. Как будто мы не знаем этих ревизионистских ловушек. В такие минуты она думала, что Геда, может быть, знает, что его письма были бы использованы против нее, и потому молчит. Для нее это служило единственным утешением. Любое письмо, открытка, телеграмма, любая посылка, сообщение, подарок или какая-нибудь весточка от него, все это немедленно должно попасть сюда, это ясно, стучал он линейкой по дереву стола. То, что эта линейка служит вовсе не для вычерчивания прямых линий, а для оставления синяков на теле, она несколько раз убедилась и сама, когда теряла терпение и кричала, что подаст на него в суд. Хочешь иностранца, да? А что это он такого делает, чего мы здесь не умеем, давай, расскажи, может, и я чему-то научусь. Сейчас он там рассказывает своей жене, как он тут нашел чешскую задницу. Наш бы тебя хоть с днем рождения поздравил, если бы ты ему так угодила, а этот — ничего. Великий любовник, чего там, да, Ольгица, хороший у тебя вкус, отме-е-енный…

Первое к ней письмо Геда опустил в почтовый ящик на венском вокзале, где они пересаживались в другой поезд, которого ждали целых пять часов. Он ехал с двумя десятками своих земляков, из которых ни с кем не был знаком, потому что жил не в общежитии, а в его группе соотечественников не было. Двое стали для них чем-то вроде проводников. В общий котел он сложил все, что у него было из еды: несколько булочек, кусок колбасы, маленькую банку паштета и баночку какого-то яблочного джема. Потом он отдал коллеге Радуловичу пять долларов, что при расставании ему сунула в руку мать Ивана, молчаливая госпожа Ярмила Брохановска, урожденная Холикова, преподаватель по классу скрипки. Радулович разрешил купить одну почтовую марку. Остаток они потратили на кофе и напитки, хлеб и табак. Долго ждали поезда.