Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ибо сомневаться и в этом можно! Хочешь и говоришь: ничего нет! Ступай, спорь с ним!
Общий закон: все верят! В чем же разница? Один верит, что Левафиан подают раньше, а затем дикого вола; а другой говорит, что сначала идет дикий вол, а затем уже Левафиан, как закуска. А юноша просвещенный, который не верит ни в дикого вола, ни в Левафиана, верит в эфир! А что такое эфир? Один из них мне пояснил, что эфир это — нечто, не обладающее ни телом, ни силой тела, ни душой, и ничем духовным… И не имеет никакого притяжения — нечто невесомое… Короче говоря: и «да» и «нет» вместе…
Я спросил его, видел ли он эфир?
— Нет, — ответил он, — но он верит. Одним словом — веруют.
Какая же разница? Только в том, что у каждого есть свой ребе, своя вера, — почти что — свой божок…
Все смотрят другому в рот! Все целуют: один — занавес на Скинии Завета, хоть и не знает, что творится внутри Скинии; другой — хасидскую книгу, когда она падает на землю!
А я сам видел своими глазами, как один из их компании поцеловал «Тайны Парижа»! А, как я слышал из вполне достоверного источника, — «Тайны Парижа» — страшная сказка про какого-то «Хареойну», — не про того, о котором говорится в книге Эсфири, — а написана каким-то французским дровосеком, босяком, разгуливавшим по улицам! Целовали и другие враки, которые французский враль сочинил, а виленский писака из «просвещенных» переделал на древнееврейский язык!
Господа! Я, слава Богу, много прожил на свете. Был я меламедом и в деревнях, и в местечках, и в больших городах! Уже семь лет, как я, слава Богу, состою меламедом в Варшаве и, благодаря Господа Бога, вращаюсь среди людей, знаю людей…
Я знаю миснагидов, которые возмущаются по поводу каждой хасидской мелочи; знаю хасидов, которые считают хасидов другого толка за безбожников.
Я знаю «просвещенных», много «просвещенных»: великих и маленьких, знатоков и просто писак, и много-много вольнодумцев!
Всех их я знаю! Но настоящего неверующего я еще до настоящего времени не видал!
Я даже беру на себя смелость сказать, что среди всего сонма просвещенных нет ни одного, у которого было бы нечто свое, своя система, свой взгляд. Среди всего сонма «просвещенных» я не видал даже одного, кто бы на вещи смотрел своими глазами… За исключением, может быть, двух-трех великих умов… Все остальные — вся их компания — не стоят и выеденного яйца, говорю я вам! Они тоже хасиды, только другого сорта! Они верят в своего ребе. И они поклонники своего «гения», как мы — нашего.
Я чем угодно могу поклясться, что нет у них ничего своего! Одна лишь вера в своего гения. И они подражают ему, не зная даже разницы между тем, что тот говорил обдуманно, сознательно, после долгого размышления, и серьезно, и тем, что он сказал мимоходом, или в гневе, или совсем из упорства.
Точь-в-точь как и мы, смертные, как две капли воды.
И если ко мне приходит один из этих господ и заявляет, что он неверующий — я, конечно, не стану смеяться над ним но знать-то я знаю, что он шутит, или просто хочет пыль в глаза пустить! Как раз такой обыкновенно боится ночью выйти один на улицу! А может быть, он должен так говорить, этого требует профессия! А чего только человек не делает для хлеба! Возможно также, что он просто дурень, идиот, не знающий, чего он не знает, во что надо верить!..
А раз так, то зачем нам стыдиться того, во что мы верим?!
Чем наши люди хуже просвещенных, которые только и делают, что рассказывают сказки про своих великих людей? Разве тем, что наши сказки не вымышленные? Что мы не пугаем народ разбойниками, грабителями, фальшивыми деньгами и фальшивомонетчиками! Неужели таки необходимо писать про то, чего и в помине не было?
И тем более, что я не хочу рассказать вам «историю», что случилась за тридевять земель и в Бог весть какое время, я хочу рассказать вам только то, что действительно было, здесь, в нашей Варшаве, и совсем-таки недавно!
Ба! Может прийти кто-нибудь и сказать, что не так было дело, что все это ложь.
Пусть придет, пусть посмеет! Я, слава Богу, простой меламед, не писака, Более сохрани, не мое дело лгать, и живу я не ложью!
Одним словом, история эта, — сущая правда Может, кто-нибудь явится и даст этому другое толкование? Посмотрим.
До сих пор было предисловие, а теперь начнется самый рассказ!
2.
Острота Молчальника,
царство ему небесное; достоинства моего брата, блаженной памяти; хорошее начало.
Рассказывают про Молчальника, блаженной памяти, будто его как-то раз спросили, почему он не произносит проповедей перед народом, как все праведники? И он по своему обыкновенно ответил молчанием.
Но в минуту хорошего расположения, когда пристали к нему и настаивали, он, улыбнувшись, ответил так:
— Люди, — сказал он, — удивляются мне, почему я не произношу проповедей; а я им удивляюсь, как они могут произносить проповеди. Как можно начинать и кончать чтения Божьего Слова, когда Тора не имеет ни начала, ни конца, когда она бесконечна!
— Но что же? Дело простое: люди, не зная Торы, произносят все, что им в голову приходит, начинают когда и где им угодно, и кончают когда и где им угодно! Ибо то, что они произносят, не есть бесконечность; это не Божья Тора! Это их собственная, вымышленная Тора! Но тот, кто знает Тору, тот «слов» не произносит, так как не знает, где начать и где кончить!
Возьмем пример из жизни, хотя бы из суда. Вызывают свидетеля, честного человека, который не хочет и не может говорить неправды; тот, когда предстанет перед судом, начинает издалека, с Адама, и никак не может добраться до дела; в особенности, до конца… Но тот, кто рассказывает от себя, тот заранее все распределит, говорит бойко, зная, как начать и как кончить. И рассказ его льется плавно и легко!
Это применимо и к нашему рассказу: писака, который, как говорят, высасывает из пальца, умеет начать и кончить рассказ, как и когда ему хочется, Это его собственное дело, и он поступаете с ним, как ему угодно! Хочет, делает его длинным, хочет, делает коротким… Я же рассказываю факты, как они есть, истинную
