Бог огня - Василий Казаринов

Огненный шарик, подскочив, прокатился по жестяному настилу, разматывая по своему следу нить голубоватого дымка, соскочил с поддона: Пробежав еще немного, замер неподалеку от края циновки, расстеленной на полу, и начал тлеть, линяя, постепенно превращаясь из рыжего ежа, ощетинившегося искрящимися иглами, в каплю голубоватой жидкости, охватывавшей пунцовое, ритмично пульсирующее ядро.

Прошло достаточно времени, но огонь жил, хотя дышал слабо, а его ядро, прежде пунцовое, раскаленное, источавшее жар, постепенно темнело, сжималось, и защитный голубоватый налет, окутывавший пунцовую магму, истончался…

Однако он жил, это Бася чувствовала, потому что от пола шел очень тонкий, едва различимый запах, знакомый с детства, когда кто-нибудь из мальчиков во дворе, выломав из ненужного ящика плоскую доску, клал ее на колени, доставал из кармана маленькое круглое волшебное стекло, и, плавно поводя рукой, втягивал в стекло, как в воронку, огромный, расплёсканный по двору солнечный свет, и приручал его, обращая в тонкую желтоватую нить, струившуюся из лупы, а на доске вдруг вспухало черное пятнышко ожога, рассеивавшее этот удивительно сладкий запах паленого дерева.

Б. О. стоял теперь перед ним на коленях и согнутой ладонью очерчивал воздушную полусферу над этим гонцом, высланным из камина в разведку, точно ловил рукой дыхание головешки, — что-то в его позе, в том, как он оберегал ладонью этот эмбрион огня, было такое, отчего у Баси перехватило дыхание.

— Слушай, — ошарашенно прошептала она, — ты что, правда относишься к нему… ну, к огню… как к вполне одушевленному, мыслящему существу? Ты что, в самом деле язычник?

— Ну, это сильно сказано… — тихо отозвался он. — Просто меня давно не покидает ощущение, что этот мир был задуман как бесконечный ряд равновеликих величин. В нем все равны — герань и ворона, ветер и старый камень, чайка и тополь, паучок и кладбищенская собака, дождь и муравей, рыба в реке и радуга, человек и утренний туман… Но есть один фактор, который стоит особняком и выполняет роль арбитра, что ли… То есть следит за порядком в ряду. За тем, чтобы никто из Него не высовывался и не ставил себя выше остальных. А что касается его мудрости… — Он посмотрел на нее через плечо, мягко улыбнулся. — Как ты думаешь, что у него на уме?

— Господи, да откуда я знаю?

— Ну, что бы ты сделала на его месте?

— На его месте, — прикинула она, озираясь, — я бы попятилась — для начала. Потом обогнула бы лист прибитой к полу жести и направилась бы в сторону сухих поленьев, сложенных у каминной стенки. Поленья очень аппетитные и питательные, сосновые, и кроме того, снизу накрошена мелкая щепа, она сгодится на закуску. Словом, я бы двинулась туда. Там есть чем поживиться.

Б. О. последил за ее взглядом.

— Поживиться есть чем, верно. Но ты уверена, что тебе хватило бы сил туда доползти? Это. заманчиво, но не разумно, — Он помолчал, чертя вокруг уголька плавные круги. — Нет, мы пойдем другим путем! Посмотри на него, — говорил Б. О., — он уже словно выбился из сил, но его вялость, неповоротливость, это предсмертное курение белым дымком есть просто защитная реакция, присущая всякому живому существу, изъятому из привычной среды обитания. Оказавшись в новой среде, не приспособленной к жизни, он поначалу мечется, буйствует, рвется из последних сил, но в какой-то момент инстинкт подскажет ему: побереги силы, еще не все потеряно, еще есть шанс.

— Разве он у него есть?

Б. О. поднялся с колен, распахнул дверь — ветер мощным потоком устремился к окну и шевельнул начавшее уже чернеть ядрышко. Чрево головешки пунцово вспухло, вздохнуло, и с этим вздохом начал разрастаться внутри нее новый жар, оживляя потемневшие ткани потоком рыжей крови, а голубоватое пламя раздулось и устремилось вслед за ветром.

— Шанс есть всегда, — сказал Б. О. — Пусть крохотный, несбыточный, но есть. И он знал, он надеялся на него и распорядился им очень разумно, совсем не так, как ты предполагала.

— Но мой путь логичен.

— Возможно, — усмехнулся Б. О., — но это логика кошки, существа пусть и мудрого, но склонного к импульсивным порывам, а у него другой психологический склад.

Да, он способен принимать чей угодно облик, — продолжал Б. О., поглядывая на жерло камина, — хотя бы той же кошки. И, обратившись в шустрого четвероногого зверька, стремительно нестись вперед по прямой, или бежать зигзагом, или прыгать, подскакивать, взбираться на дерево или сидеть в засаде. Он может летать по, воздуху, как белка, и в этом, полете преодолевать большие пространства. Может расти из земли, как трава, или падать сверху, как, дождевая пыль. Порхать с цветка на цветок, как бабочка, или копошиться, как муравьи в муравейнике. Может больно клеваться, как голодная чайка, нежно глушат в траве змеей или окружать жертву, словно волчья стая… Он давно и надежно изучил инстинкты и методы охоты всех, кто существует в живом мире, и многое взял от человека, вот почему власть его столь авторитетна. Но в кого бы он ни обращался, он всегда помнит себя исконного и понимает, что лучший и самый верный способ существования есть движение, медленное, неторопливое и неуклонное.

— Смотри, он уже подбирается к циновке, — прошептала Бася.

— Правильно, — согласился Б. О. — Молодец. Молодец, — тихо развивал свою мысль Б. О. — Еще не вдохнув свежего воздуха, он уже знал, что двинется вперед, а вовсе не туда, куда ты указала. Нет, только вперед, к этому хорошо просохшему пыльному коврику, сплетенному из гибких тростниковых волокон. Он не попятился, как ты предполагала, еще и потому, что торцевая стена, в которую встроен камин, сложена из кирпича, об него можно поломать зубы, а циновка — совсем другое дело. Впрочем, подстилка никак не цель его, а только маленькая полутораметровая площадка для разбега. Он войдет в нее через растрепанную бахрому и начнет проникать в ткань, проползая меж волокон, облизывая их, но постарается не расходовать силы на захват двух стоящих на циновке стульев, а просто возьмет их в надежную осаду. Сам же направится дальше, к стене, и устремится под диван, ухватившись на бегу за край свисающего к полу пледа… А дальше путь свободен: диван прижат к книжным стеллажам. Что там, на самых нижних полках?

— Старые журналы. «Новый мир», «Октябрь», еще какие-то.

— Как хорошо, — продолжал Б. О., — нет продукта питательнее, чем проза и поэзия, потускневшие и иссохшиеся, как листья гербария, напрасно уверяют, что рукописи не горят…

— Тот, кто так сказал, вовсе не это имел в виду.

— М-да? — озадаченно приподнял брови Б. О. — Но это уже детали, важно то, что теперь дело сделано. И десяти минут не пройдет, как огонь резво взбежит по сухим полкам стеллажа, освоит Толстого и Тургенева, захватит неприступный зеленый редут тридцатитомного Диккенса. Опрокинет двадцатитомник Вальтера Скотта, примется за тучного Паустовского и монументального Генриха Манна. Жаль, но что поделать, ведь он уже проник в стены… Чувствуешь? Уже, едко клубясь ядовитым дымком, тлеет утеплитель, а дальше путь наверх, к потолочным перекрытиям, балкам крыши, и это все, никакие пожарные не помогут.

— Так вот она какая, твоя профессия, — прошептала Бася.

— Да, — согласился он, выдержав паузу. — Почему я выбрал эту странную специальность? Ты ведь это хотела спросить?

Она постаралась придать лицу безразличное выражение:

— Не хочешь — не говори.

— Ну отчего же. — Он уселся поудобней, протянул к камину ладони, пошевелил пальцами, словно ощупывая идущий из огня жар и вылепливая из него какую-то важную для себя мысль. — Представь себе…

4. «Меня нельзя бить»

Представь себе окровавленного человека, ползущего по асфальту к торцовой стене дома. Добравшись до цели, он валится на бок, переворачивается и, отжавшись на слабых руках, садится. Он сидит, неловко разбросав ноги и не обращая внимания на то, что бурно кровоточит рассеченная левая бровь и полыхает на скуле пятно содранной об асфальт кожи.

Болезненно жмурясь, он шевелит разбитыми губами и слизывает с них отдающую солоноватым привкусом кровь. Открыв левый глаз (правое веко зачехлено обширной, быстро набирающей тугой объем гематомой), он смотрит в сторону подземного перехода, возле которого, прижавшись друг к другу, стоят три палатки, выплескивающие в темноту переливающийся веселенькими цветами свет гирлянд.

Боковая дверь в крайней палатке приоткрывается, выронив в темноту яркий клин желтого света, в проеме показывается рука с наполовину сгоревшей сигаретой и щелчком отправляет искрящийся окурок в направлении стены.

«Покури, что ли!» — доносится из палатки веселый голос, дверь со стуком встает на место, приглушая бурный всплеск хохота. Сигарета, исполнив сальто, падает возле ноги человека.

Ему по-прежнему очень хочется курить и теперь еще больше, чем двадцать минут назад, когда он вышел на ночь глядя из дома, чтобы купить сигарет.