Титан - Сергей Сергеевич Лебедев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этому другому были открыты нездешние чувства: слух и зрение скарабея.
Бронзовый жук, что всегда лежал в левом кармане кителя, передавал ему вздохи и шепоты древних стен, свары призраков.
Были ночи, когда он чувствовал, что стены сдвигаются, сжимают ему ребра, ломают кости, и просыпался в кислом, мерзком поту.
Были ночи, когда он парил над Кремлем, будто искра над костром, и видел, что старая крепость есть огонь, великое ненасытимое пламя жертвенника, вздымающее вверх красные языки башен; шел по коридорам и чуял, как близко здесь инобытие: чуть надави – и проступят, как черный грибок на обоях, разводы сырости на потолке, седая изморозь ужаса, пятна крови на ковровых дорожках. В эти мгновения у него начинало зудеть под ногтями, будто под них загоняли незримые ледяные иглы, и сам собой случался юношеский, курсантский стояк, член оттопыривал форменные брюки с кантом.
Только в одно место Бурмистров никогда не брал жука: в Мавзолей. Скарабей не намекал, не подталкивал; просто ждал, как умеют ждать древности. И потому Бурмистров чуял, что делать этого нельзя. Он отчетливо видел в воображении, как внутри Мавзолея скарабей выскальзывает из кармана, сбегает по ноге на пол, и Бурмистров, утративший вдруг ловкость, не может поймать его; а жук бежит к саркофагу, взбирается на постамент и непостижимым образом оказывается внутри, за бронестеклом. Взбирается на лоб Ильича, замирает – и протискивается в рот мумии. А Бурмистров стоит, пораженный, окаменевший, мумия лежит как прежде, но что-то уже произошло, гадкое и необратимое, и ничего нельзя поделать.
В первый раз пережив видение, Бурмистров отлучил себя от скарабея – или скарабея от себя. Оставил дома на полке. Но выдержал всего три дня. Ему мучительно не хватало того запредельного слуха, той сверхъестественной связи с Кремлем, что дарил талисман. Он понимал, что однажды скарабей потребует оплаты. Но успокаивал себя все тем же: бронзовый жук умеет ждать. Ждал же он в гробнице тысячи лет! Техники по его личной просьбе проверили скарабея: чистый металл, никаких особых устройств.
Было только одно теперь, чего Бурмистров не любил в Кремле. Новогодние елки. Не любил, и все тут. Две недели нервов. Десятки представлений.
Маленькие негодяи съезжались со всей страны с октябрятскими путевками. Дворец Съездов, стеклянная коробка, чужеродный кристалл; ради него снесли старые здания, исконный Кремль… Подарки, десятки тысяч подарков, сотни тысяч конфет… Один и тот же идиотский Кощей, что крадет Снегурочку, уволакивает ее во тьму: генерал смотрел и репетиции, и представление, как того требовали инструкции.
И каждый год кому-то из детей становилось дурно. Родители думали, что это от переживаний, от восторга, от зимней духоты Дворца. Но Бурмистров-то знал: это были другие обмороки. Малолетние мерзавцы видели. То, что никто не имел права видеть. Кремль в его истинном обличье. Лики. Духи.
На этот случай у Дворца дежурила специальная “скорая”, 11-й отдел Военно-медицинского управления. Родителям объясняли, что проявилось опасное психическое заболевание, ребенок нуждается в срочной госпитализации. Что было дальше, Бурмистрова не волновало. Не его компетенция.
Он давно уже понимал, что будет служить комендантом до самой смерти. Такова воля Кремля. Такова его преданность.
Но сегодня вечером, гуляя вдоль башен, он впервые, будто невзначай, подумал об отставке.
Об отставке! Не-мы-сли-мо!
Еще вчера он разъярился бы на себя. А нынче ему представилось, что он мог бы снять Кремль с себя – как парадный, тяжелый от наград мундир. Снять – и уйти секретным подземным ходом на другую сторону Москвы-реки.
Переодеться в специальной подвальной комнате. Накинуть серый поношенный плащ из оперативного гардероба, взять неприметный чемоданчик, с какими ездят командированные (деньги, оружие, комплект документов), – и явиться наружу, на свет, другим человеком, Валерием, к примеру, Тимофеевым.
Поднять руку и поймать удачно такси. Взглянуть в последний раз на Кремль за рекой. Сказать устало, чтобы шофер вез к Трем вокзалам. И шофер попадется какой нужно, не агент, не доверенное лицо, просто водила, есть еще и такие в таксопарках, не всех же коллеги завербовали, не всех…
Но вдруг лицо пригрезившегося водителя показалось ему знакомым. Будто с давней розыскной фотокарточки.
Бурмистров узнал.
Был там, в Египте, один еврейчик. Смышленый парень, толковый геолог. Но чуял Бурмистров: что-то с ним не так. Слишком уж он был деятельный.
Завербовал тогда Бурмистров человечка, русака, тоже геолога. И агент скоро сообщил ему: неладно дело. Искала та партия какие-то там полезные пласты. И еврейчик, хитрец, смухлевал с буровыми пробами, подправил чуток чертежи, и выходило на бумаге, что уходят те пласты к Суэцкому заливу, а значит, и партии нужно в ту сторону двигаться, разведывать. Задумал, видно, уйти в Землю Обетованную. А что – при должной сноровке могло и получиться. Ах да, Михаил его звали. Переписался из Моисея.
Бурмистров мог Михаила-Моисея профилактировать. Вызвать на беседу и вышвырнуть в Союз за изменнические намерения. Пусть там судят и разбираются.
Но захотелось ему взять чудака при попытке к бегству, доказать самый факт намерений. И потому позволили еврейчику почти что к берегу подобраться. А там нескладушка вышла. Утек он от опекунов. А фараонова солдатня, сукины дети, устроили в потемках переполох и ухлопали беглеца.
Никогда, считай, Бурмистров Михаила-Моисея этого не вспоминал. А тут вспомнил. И показалось, что скарабей царапнулся под сердцем.
Бурмистров будто нехотя потянулся к карману. Удивительно, в который раз подумал он, карман ведь должен топорщиться. Мундир туго сидит, он погрузнел… Ан нет, не топорщится, словно жук там становится плоским, что ли, меняет форму…
Эта мысль не понравилась генералу. Он придержал руку. Вспомнил еще раз жар Долины Царей. Хитреца Фарука. Непроницаемого, овеянного вечностью Касема. Ах да, это ведь было всего три месяца спустя, как косорукие пограничники застрелили Михаила-Моисея. Странно. Он никогда не ставил два эти события рядом.
Ах вот оно как, подумал Бурмистров, вот оно…
Рука сама двинулась, вытащила скарабея, положила на стол. Ярко-бирюзовые глаза жука светились изнутри; голубой с оттенком зелени. Генерал отдернул руку. Скарабей шустро засеменил по столу, сбежал по ножке на пол, юркнул под шкаф.
Бурмистров ошеломленно выдохнул и вдохнул. Воздух показался ему очистившимся, свежим, ледяным, как бывает, когда зимой откроешь настежь балконную дверь в прокуренной квартире.
Он почуял, как забеспокоились, зашептались имперские реликвии в Грановитой палате: сростки золота и драгоценных камней, сгустки силы, власти и рока.
Прежде Бурмистров лишь несколько раз слышал их тишайшие, сумеречные шелесты, когда умирали владыки страны.
Но на сей раз
