Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар

Как моя подруга могла сделать мне такое пошлое предложение?

– Я и не предлагаю соблазнить его; у него уже есть любовница. Все знают, что с тех пор, как уехала его жена, он спит с Ирмой Грезе. Она – настоящая дьяволица, но, похоже, черти притягивают друг друга.

Что-то в ее словах меня обеспокоило. Я знала, что она права, но даже в худшие моменты в Менгеле проскальзывало нечто человеческое. Разумеется, в извращенном виде и бессердечное, но все же человеческое. А вот женщины-охранницы были уже настоящими чудовищами, зверями.

И все же, последовав совету подруги, я пригладила волосы, подкрасила губы и решительным шагом направилась в лабораторию Менгеле. Я вышла замуж очень рано, и мой опыт общения с мужчинами был настолько ограничен, что я была несведуща в искусстве соблазнения. Другим женщинам достаточно было улыбнуться мужчине, пококетничать, и те уже готовы сделать для дамы все что угодно. Мой же арсенал женских уловок был довольно скудным.

Глубоко вздохнув, я постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет. Доктор сидел за своим столом и пил что-то безалкогольное. Я никогда не видела, чтобы он употреблял алкоголь, хотя остальные охранники и офицеры лагеря не считали нужным воздерживаться. Пиджак у него был расстегнут, и он выглядел осунувшимся. Лицо Менгеле ошеломило меня – оно вовсе не походило на лицо того высокомерного человека, с которым я спорила несколько часов назад. Он будто бы постарел на двадцать лет – таким потухшим был его взгляд.

– А, это вы, фрау Ханнеманн. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. – Он выглядел немного рассеянным, но говорил с таким же обаянием и вежливостью, как и в тот раз, когда впервые предложил мне обсудить идею детского сада.

– Благодарю вас, герр доктор, – прохладно ответила я и села.

– Я прошу прощения за свое поведение этим утром, – начал он. – Объем работ с каждым днем растет, а ресурсов становится все меньше. Мне хотелось бы сосредоточиться на своих экспериментах, но поезда приходят один за другим, и приходится проводить большую часть времени на платформе. Это трудная, но необходимая работа. Надеюсь, вы понимаете?

– Мне очень жаль, что вам приходится сталкиваться с трудностями, но уверяю вас, что большинство детей в цыганском лагере находятся на грани жизни и смерти. Они чрезвычайно истощены и больны.

– Я знаю; я же их доктор. Хотя теперь мне приходится все больше времени проводить в общей больнице для всего лагеря. Могу заверить вас, что мы беспокоимся о цыганских детях, но получить помощь нелегко, – сказал он, вставая.

Я прекрасно знала, что это ложь. Ему было наплевать на всех нас, но пафос и нацистская риторика настолько прочно угнездились в нем, что, казалось, иначе он уже не может разговаривать. Не удивлюсь, что он и со своими домочадцами говорит в таком же тоне.

Пройдя через все помещение, он встал прямо за мной. Я не могла его видеть, но ощущала его близость.

– Я лично попрошу коменданта прислать в ясли молоко, хлеб и другие продукты питания, а также необходимые школьные принадлежности. Кстати, коллеги рассказали мне о болезни, которой болеют многие цыганские дети. Она называется «нома». Вы слышали о ней?

Я обернулась и посмотрела на него. Действительно, доктор Зенктеллер и Людвика сообщали мне о том, что у некоторых детей на лице и половых органах обнаруживаются странные высыпания. В последнее время случаи участились, и после сокращения рациона у многих детей на лице появилось нечто вроде кровавой язвы.

– Нома – заболевание, распространенное в Африке, и до сих пор в Европе не было ни одного случая. Это полимикробная гангренозная инфекция полости рта и гениталий. Причин возникновения много, но предрасполагающими условиями являются антисанитарные условия жизни и недостаток витаминов А и В. Обычно нома поражает детей до двенадцати лет, и смертность очень высока – до девяноста пяти процентов заболевших.

Я задержала дыхание. В детском бараке до сих пор серьезных случаев было немного, но я не могла поверить, что болезнь может быть настолько опасной.

– Вот почему я не разрешаю возвращать близнецов в ясли или школу. Я боюсь, что они заразятся этой болезнью, – объяснил Менгеле.

– А она заразна? – спросила я.

Я смутно припоминала, что слышала об этой болезни в школе медсестер, но до сих пор не видела ни одного случая.

– Мы так не считаем. Ее можно остановить с помощью антибиотиков и обогащенной диеты. Не могу гарантировать поставку первых, так как большинство лекарств отправляется на фронт или в наши города, которые ежедневно бомбят британцы и американцы, но мы можем частично улучшить питание ваших подопечных.

– Но, герр доктор, диеты будет недостаточно.

– Я исследую ному вместе с доктором Бертольдом Эпштейном и надеюсь в ближайшее время найти более эффективное лекарство. Вот почему мы перевели некоторых детей, особенно с тяжелыми случаями, в лагерную больницу, – продолжал он.

Ну что ж, по крайней мере, мне удалось убедить его хоть немного улучшить условия содержания цыганских детей в нашем лагере.

– И, пожалуйста, не волнуйтесь, если мы будем забирать кого-то из здоровых детей. Мы считаем, что нома – заболевание наследственное. Цыгане – эндогамный[9] народ.

Доктор улыбнулся. У него был вид озорного молодого человека, который просто не способен причинить кому-то вред. Но он уже не мог обмануть меня своими мягкими словами и вежливыми манерами.

– Я буду сотрудничать с вами до тех пор, пока вы держите свое слово и стараетесь улучшить условия содержания детей. Пожалуйста, не забывайте, что они такие же люди, как и мы. Может, у них и не арийская кровь, но это все равно кровь, герр доктор.

По мере того как я говорила, выражение его лица резко менялось: он бледнел, губы сжимались, в глазах появился стальной блеск. На мгновение я даже испугалась, что зашла слишком далеко. Но тут же почувствовала, что, несмотря на жесткие слова, Менгеле уважает меня за прямоту, за умение сказать при нем то, что действительно думаю, даже если такая прямота может обернуться для меня ужасными последствиями. Конечно, моя принадлежность к «арийской расе» в какой-то степени была мне защитой, но если бы он пристрелил меня на месте, то никто бы и не подумал сделать ему даже замечание.

– Когда-нибудь вы поймете, что именно я делаю для Германии и всего мира. Поверьте, мы не хотим истребить все расы, а лишь помогаем каждой из них занять свое законное место. После войны будет организована колония, где смогут жить все цыгане. Об этом заявил рейхсфюрер СС Гиммлер. А этот человек, уверяю вас,