Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар

Развешанные по всему детскому бараку гирлянды и свечи создавали особую рождественскую атмосферу. Пушистая елка с маленькими свечами и лентами превратила помещение в по-домашнему уютную гостиную.

За полчаса до начала праздника в детский барак начали собираться родители детей. На импровизированную сцену вышла одетая в некое подобие туники Вера и обратилась к зрителям:

– Дорогие родители, бабушки и дедушки, братья и сестры, сегодня мы собрались здесь, чтобы отметить один из самых любимых детьми и взрослыми праздников – Рождество. Ваши дети вложили много любви в подготовку этой программы, поэтому я попрошу вас…

Неожиданно она замолчала, замерев, как будто увидела призрака. Я повернулась и сначала ощутила холод, проникающий внутрь через полуоткрытую дверь. А потом в барак вошла Мария Мандель в, как всегда, безупречно сидящей на ней форме. Люди в страхе сторонились ее. Все подумали, что она пришла, чтобы сорвать мероприятие, или что она сейчас начнет избивать гостей. Но Мандель просто прислонилась к стене и продолжила спокойно стоять.

К Вере вернулся дар речи.

– Сначала дети споют «O du Fröhliche», – объявила она.

Раздались робкие аплодисменты, и на сцену вышли дети с маленькими черными галстуками-бабочками и подтяжками, а их белоснежные рубашки блестели в свете свечей. Они посмотрели на свою учительницу Майю и запели, а Блаз аккомпанировал им на скрипке.

Хор прекрасных юных голосов, порхавших между стенами яслей, за стенами которых на землю тихо падали снежинки, перенес всех нас в более счастливые рождественские дни. Постепенно всеми присутствующими овладела меланхолия. И тут один из малышей заплакал, а вслед за ним и другие дети, вспомнившие счастье и подарки прошлых праздников в своей жизни.

Слезы заглушали их голоса, сначала как тихий шепот, а затем как горный поток, уносивший и погружающий всех нас в бездну печали. Я смотрела на стоявшую рядом с маленькими девочками Адалию и издалека видела блестящие жемчужинки, плясавшие в ее голубых глазах. Я думала об Иоганне, от которого не получала никаких известий с момента нашей встречи в «Канаде». Мы впервые, с тех пор как были подростками, встречали Рождество отдельно друг от друга. Возможно, это будет и наше последнее Рождество. Больше никаких угощений, никакого пения перед камином, никаких подарков под елкой на следующее утро. Не будет детей, нетерпеливо разрывавших красочную бумагу, с сияющими от радости широкими, как блюдца, глазами.

Я попыталась воспротивиться унизительному чувству жалости к себе. Нельзя было испортить этот вечер мрачными мыслями или печалью о тех, кого больше нет с нами. Я встала рядом с детьми, взяла Адалию за руку и запела. Сначала мой голос был одинок в забитом людьми помещении, но потом ко мне присоединились другие учителя, и вскоре уже все хором пели прекрасный рождественский гимн.

Потом маленькие девочки спели еще две песни, а дети постарше исполнили сцену о рождении Иисуса. Роль Марии исполняла Эмили, а Иосифом был Эрнест.

Затем Зельма с Касандрой устроили кукольное представление для детей, которые к тому времени уже уселись на колени к своим родителям. Бавол, маленький цыганский принц, сидел с Марией Мандель. Похоже, она тоже наслаждалась представлением – и это было первое за все время, что мы ее знали, какое-то проявление человечности с ее стороны.

Когда представление закончилось, мы пригласили всех к столам со скромным угощением. Хотя большинство взрослых давно уже не пробовали ничего подобного, почти все они оставили детям.

Час спустя семьи покидали барак-ясли с неким подобием счастья в глазах. Через несколько минут им предстояло снова оказаться в невыносимой реальности лагерного существования, но все они благодарили нас за неожиданный подарок, который хоть на мгновение дал им почувствовать вкус истинной жизни.

После окончания праздника учителя помогли мне навести порядок, а после я уложила детей спать. Они так сильно устали, что почти даже не сопротивлялись. Блаз и Отис получили в подарок по маленькой рогатке. Они были запрещены в лагере, поэтому я попросила сыновей не выносить это детское оружие за пределы барака. Близнецы получили в подарок однорукую куклу и старую, выцветшую лошадку, но Эмили и Эрнест в тот вечер считали их самыми драгоценными игрушками на свете. Адалия прижалась к себе новую тряпичную куклу и поцеловала меня, прежде чем уснуть, свернувшись калачиком, на нашей кровати.

Дождавшись, когда дети уснут, я открыла свой дневник. Давно уже я ничего не писала в нем. Ничего хорошего не происходило, а неприятные события не хотелось переживать заново, пусть и на бумаге.

Но едва я успела написать пару строк, как послышался скрип входной двери. Спрятав дневник под пальто, я с тревогой посмотрела на силуэт в дверном проеме. К моему удивлению, это снова была Мария Мандель. Слегка сгорбившись, она шла ко мне. Невольно я задрожала. Эта женщина никогда не приносила хороших новостей, и все ее боялись. Когда она подошла ближе, я увидела, что глаза у нее красные, а взгляд свирепый.

– Его забрали, – были ее единственные слова.

Я догадалась, что она говорит о ребенке, которого она взяла под свое покровительство. Правда, было не совсем понятно, что именно она имеет в виду. Спрашивать я боялась, потому что реакция Мандель может быть непредсказуемой, включая агрессию, которая может быть направлена на меня и детей.

– Бавола забрали. Очистили барак для сирот. Дюжину перевели в лагерную больницу, а остальных через несколько минут уже не будет.

Голос у нее был хриплым, как будто она долго плакала. Я подумала, уж не выпила ли она.

– Могу я что-то вам предложить? – спросила я, не очень хорошо понимая, что у меня может быть такое, чего нет у охранницы.

– Нет, просто не хотелось оставаться одной сегодня вечером. Все, что здесь произошло… – она не закончила фразу.

– Мне так жаль. Он был красивым и умным ребенком.

– Да что ты знаешь об этом, шлюха? Ты – немка с кучей дрянных выродков от цыганского ублюдка. Ты совсем не похожа на меня. Такие люди, как ты, – сплошное дерьмо. Попридержи свое сострадание, очень скоро оно понадобится тебе для твоих собственных детей.

После этого взрыва злобы и ненависти она, резко развернувшись, вышла в метель. Ее слова пронзили меня как раскаленные кинжалы. Что она имела в виду? Угрожала ли мне или просто выплескивала свой гнев?

Я же не хотела, чтобы меня изнутри съедала ненависть. Я должна была полюбить даже своих врагов, потому что это был единственный способ самой не превратиться в чудовище.

Глава 15

Март 1944 года

Аушвиц

Зима подходила