Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не запамятовали твои старушки — завтра у нас большой праздник…
— Как же, знаем… Красное число в календаре.
— Не просто красное число, а большой, самый дорогой для советских людей праздник, — еще раз отчетливо произнес Большаков.
— Так я и говорю…
— Вот-вот… А то, думаю, забудете.
И пошел своей дорогой. Он знал — этого достаточно, чтобы Пистимея привела своих старух на торжественное собрание.
И она привела. Старухи сидели кучкой, прижавшись друг к другу, точно заняли круговую оборону, почти на самых последних рядах. Помаргивая, они старательно глядели на докладчика. Только сама Пистимея смотрела почему-то безотрывно на Большакова, воткнувшись взглядом ему в грудь, на которой поблескивали орден Трудового Красного Знамени, полученный еще в довоенные годы, и два ордена Ленина, которыми Захар был награжден в сорок четвертом и пятьдесят третьем.
…Так она и не оторвала глаз от его груди весь вечер. «А дочери ее все-таки нету в клубе, — подумал Захар, когда раздались шумные аплодисменты. — Все-таки не пустила ее на собрание, старая песочница».
Затем слово взял Корнеев, считавшийся заместителем Большакова, и сообщил, что правление решило премировать особо отличившихся колхозников. А Захар пошел за кулисы.
Иринка уже заканчивала одевать для концерта своих девчат и ребят.
— Почему Варвары нет в клубе? — спросил он у нее.
Девушка устало вздохнула:
— Ой, дядя Захар… Замучилась я с ней. Сегодня утром часа два уговаривала. Плачет — и все. Правда, обещала в конце концов прийти…
— Нету же.
— Мать ее замкнула.
— Это как же?
— Да как! Ушла — на дверь замок. Я постучала в окно. «Вылазь», — говорю. Окно-то еще не замазано у них. Да… боится.
Захар помолчал, проговорил невесело:
— Худо, Иришка! Как же так? Бессильны, значит, мы?
И пошел на сцену, где вручали уже под гром аплодисментов премии.
— Дядя Захар! Дядя Захар! — воскликнула девушка. — Я сейчас еще раз схожу… Девочки, вы тут не теряйтесь без меня. Галка, твой номер первый, поторапливайся… Я еще попробую, дядя Захар.
— Попробуй, — ответил Большаков. — Если осмелится Варька сегодня выйти из дома, большое ты дело сделаешь, дочка.
Когда Большаков вернулся на сцену, ни Пистимеи, ни богомольных старух в зале уже не было. «Уползли-таки, старые каракатицы, — с досадой подумал Захар. — Теперь Иришке бесполезно идти, не успеет…»
…После вручения премий Захар вышел из клуба. Надо было проверить скотные дворы, позвонить во все бригады. Чего греха таить, нередко во время праздников кое-где то скот забывали покормить, то электростанцию оставляли без присмотра.
Возле колонн Большаков услышал девичьи голоса:
— Да идем же, идем, Варя… Галя Трушкова сейчас петь будет. Вон уж поет, кажется. Потом Нина Воробьева, потом я… После концерта танцы устроим. Очень, очень весело будет…
— Не-не могу я, не могу! И так… Господи, что теперь будет!
— Вот чудачка! Да что же случится такого? Ничего. Не понравится — уйдешь.
— Нет, нет… Если еще и в клуб, то матушка… Да и насмешки там всякие.
— Какие еще насмешки? Чего выдумала! А потом, говорю, танцы устроим. И слушай — там ведь в клубе…
И Шатрова перешла на шепот.
Захар стал за колонну. О чем шептались Ирина с Варварой, он теперь не слышал. Только временами до него доносились не то всхлипы, не то вздохи да отдельные слова: «Господь», «грех», «матушка»…
В конце концов Ирина все-таки втащила упирающуюся Варвару в клуб.
«Молодец, Иришка! Успела!» — подумал Большаков и пошел на электростанцию.
А успела она потому, что Пистимея Морозова в это время сидела в доме Клавдии Никулиной и выкладывала на стол зажаренного целиком поросенка, штапельный отрез на платье, небольшую палехскую шкатулку, несколько кусков кружев, два ситцевых платка и Евангелие.
— Вот, доченька, прими ради праздничка. От чистого сердца сестрицы прислали.
Сама Клашка металась по комнате из угла в угол и выкрикивала:
— Зачем?! Зачем?! Что ты все ходишь ко мне!
— Ведь не чужие, чай.
— Отстань ты от меня ради… Я тебе давно сказала — не пойду, не пойду больше в ваш молитвенный дом.
— Да разве я тебя зову туда, доченька? — с укором произнесла Пистимея.
Клашка села к столу, положила на него руки, уронила на них голову и заплакала. Пистимея погладила ее по волосам, вздохнула:
— Страдалица сердешная!
Клашка подняла голову, вытерла слезы, поправила выбившиеся из-под платка волосы и, беря себя в руки, сказала, отодвигая разложенные на столе подарки:
— Убери сейчас же.
Пистимея, вздохнув еще раз, проговорила строго:
— Как хошь, как хошь, — и принялась складывать в сумку кружева и платки. — От колхоза приняла бы небось подарки. Да не дали.
— Давали, когда было за что. А нынче — не за что.
— Не за что, — произнесла Пистимея раздумчиво, чуть нараспев. И еще раз, прислушиваясь к своему голосу, повторила: — Не за что… Да ин ладно уж… Сестрицы только обидятся.
— Да поймите же — никого я не хочу обидеть.
— О-хо-хо… — простонала Морозова. — Это, может, и так. Да ведь часто обижают не потому, что хотят. Они ведь, сестрицы во Христе, до-олгую жизнь прожили. И они, присылая гостинцы, знают, есть за что или нет. Да ладно уж, они-то поймут и простят. Но… дите неразумное, сама ведь себя обижаешь, бессердечная.
— Пистимея Макаровна… уходи! И без того мне… Оставьте меня в покое, — из последних сил умоляюще прошептала Клавдия.
— Уйду, уйду, Клашенька! Я ведь не сержусь, знаю: настанет день — сама позовешь меня, сама к нам придешь.
— Н-нет, нет…
— Придешь, касатушка, — ласково повторила Пистимея. — Бог управляет всем миром вместе и поведением каждого человека в отдельности. И твоим вот тоже. Да-авно ты живешь по его, властителя нашего и заступника, заветам.
— Никаких заветов я не слыхала от него. Я сама по себе живу.
— Вот ить какая ты… Чуть чего — сразу жало навстречу. И не услышишь, если
