Боги войны в атаку не ходят (сборник) - Олег Тарасов

— Может, нам… сойтись? — поднял он на Риту единственный живой глаз. — Я… Егорку усыновлю!

Рита молчала, озабоченным лицом выражая не столько удивление, сколько неопределённость, и тогда Фалолеев поспешил атаковать аргументами. Выходило у него рвано и сумбурно.

— Ты ведь одна… если разобраться… нет, я Егорку не в счёт! Я про мужа… ведь у тебя его нет! А я готов… мужем… и отцом!

Она отвела усталый взгляд в сторону и, наконец, ответила:

— Есть у ребёнка отец. Живой-здоровый.

— И так в жизни бывает, — засуетился Фалолеев, радостный, что не услышал категоричного «нет», что тон признания об Егоркином отце лишь подтвердил все его догадки. — Но если не хочет, подлец, жить по-человечески!.. Ведь тебе надо как-то устраиваться! Самой! Тебе нужен…

— Он вовсе не подлец! — вдруг строго оборвала его Рита.

Фалолеев на столь горячую защиту неведомого ему человека удивился и удивление это не скрыл, наоборот, наглядно сдобрил иронией.

— Ну-ну, как это?

Тогда Рита рассказала ему всё: отец Егорки тот самый хозяин жёлтых «Жигулей», что привозил их на озеро много лет назад, он любит обоих, её и сынишку, помогает очень много, но жениться не может. Как человек во всём ответственный, бросить законную семью не считает делом правильным.

— Вот так Олег Михайлович! — потрясение от новости Фалолеев испытал чудовищное.

«Боже, что ты творишь со мной?! — взмолился он в отчаянии, непроизвольно схватившись за сердце. — Где конец мукам моим жестоким?!»

Он затих на минутку, свыкаясь с очередной неприятностью своего положения, а потом лишь выдавил сокрушённо:

— Вот так чёрт из тихого омута!

Рита без комментариев пожала раздобревшими плечами: понимай как хочешь, но место мужа занято. Между ними повисла тишина, тишина стыдливая, нехорошая, которую они оба боялись нарушить. Фалолеев опомнился первым и начал вновь подбираться к нужной ему ситуации.

— Человек не может один, не может без полноценной любви! — выпалил он.

— Ты же один раньше… жил? — Рита вкрадчиво напомнила ему о молодом лихом разгуле, когда парень Гена менял подружек налево и направо, пропускал их через постель без приближения к себе в сердце и, однако же, совсем не тяготился душевным одиночеством.

Фалолеев, как ни странно, понял, в чём укор.

— К себе большая любовь была, даже чересчур! Купался в самолюбии, чужом внимании, как соловей в райских кущах, — и тут он с горячностью взялся обнажать перед Ритой свою философию любви и одиночества, что выпестовал не теоретически, путём абстрактных догадок, а через тяжкие живые муки. — Оказалось, нельзя всю жизнь любить только себя — полнейшая бесплодность! Тупик! Любовь должна возвращаться! В любви отражённой, наполненной встречным чувством, должна быть цель жизни! Смысл! Радость!

Ну, любил я себя всю жизнь и к чему пришёл? Вокруг ничего, что примет, возвернёт мою любовь сторицей! Кто порадуется моей заботе, вниманию, уважению, преданности?! Нету ни детей, ни дорогой мне женщины! Пустота, как вокруг прокажённого! Вакуум! Холодный мертвящий вакуум! Он съел меня почти всего! Съел без наркоза, по живому, по сантиметрам!!! И рад бы я поменять всё своё самолюбие на любовь к женщине, да кому такой нужен? Один как перст, как выброшенный на помойку грязный драный пакет! Как… ржавая сгнившая железяка… как… как…

Фалолеев попытался ещё подобрать слова, чтобы полнее обозначить убогость, ничтожность и ужас своего положения, однако просто стих, негромко выдавил:

— Если б ты знала, насколько страшно одиночество, как жутко оно невыносимо…

— Знаю, — печальным, созвучным эхом отозвалась Рита и очень пытливо посмотрела на Фалолеева.

Теперь, после неожиданно откровенного монолога, он не казался ей таким уж страшным, отталкивающим, наоборот, обнаружилось какое-то сближение душ.

Фалолеев хотел было сгоряча сказать, что то одиночество, которое свалилось на него, более ни один человек на свете не способен осознать, пережить, поскольку проявилось оно в столь крайних чудовищных формах, каких и на сто миллионов одиночек не сыскать, что его одиночество густо пересыпано таким унижением, таким страданием, какие большинству людей до конца жизни неведомы будут, что одиночество это треклятое, одиночество ползучее, его характеру, весёлому и общительному, хуже яда смертельного, хуже удавки! Он хотел было сказать, что многие живут в одиночестве, живут и здравствуют, ибо как-то свыклись и чем-то утешились, но его, Гену Фалолеева, нестарого ещё парня, одиночество измотало, иссушило, доконало до смерти!

Всё это складно и живописно состроилось в мозгу его, так как было не придумкой, а выстраданной действительностью. Он вобрал побольше воздуха, чтобы до конца поведать о своём тягчайшем и неповторимом одиночестве, как вдруг замер — что скажет Рита на такое жалобное эгоистичное признание?

Но вытянутая им из глубин страдающей души боль уже не могла так просто вернуться обратно, и Фалолеев неожиданно зарыдал в голос. Страшен он был — покалеченный, опустошённый, весь в слезах; сжимавшиеся в спазмах уродливые шрамы и морщины вовсе делали это зрелище невыносимой пыткой. Не зная, что делать, Рита окаменела от сострадания.

— Мне хоть какая-то зацепка в этом мире нужна! — Фалолеев трясся от рыданий и стучал ладонями по своей голове.

Слёзы лились всё больше от нарастающей жалости к себе, от того, что жалость эта была не накрученной фантазией или истерической блажью, а самой что ни есть оправданной материальной силой, и от того, что никому прежде он так откровенно слёз не показывал. Он держался от подобных излияний души до тех пор, пока судьба не свела его с тем самым человеком, что мог ему действительно помочь.

Рита протянула к его голове дрожащую горячую руку, а он. почувствовав прикосновение, опустился перед ней на колени. С нежностью ухватил он другую её ладонь и стал целовать потрескавшимися губами словно в припадке.

— Я не представлял!… я не ценил… не дорожил! — со слезами, взахлёб понеслись признания Фалолеева в своей былой вине. — Прости! Прости!

Его вдруг окатил запах Ритиных волос, лёгкий, маслянистый запах её духов. Он, давно отрешённый от такой дивной роскоши интимного бытия, жадно вдохнул аромат женщины и, поражённый новым открытием его существования, как молнией, едва не лишился чувств.

— Боже, — тихо, по-щенячьи заскулил Фалолеев, — за что мне всё это?! Где для меня на этом свете душевная теплота?! Где человеческое участие, где любовь? Я — несчастное тело, ждущее смерти под пытками одиночества!

В трагичных признаниях Фалолеева не было преувеличения, и жалость, клокочущая в Рите, снесла все прежние границы сдержанности. Перебирая пальцами на блестящей голове несчастного гостя, Рита принялась поливать её такими же горькими слезами отчаяния.

— В меня труд вложить, я встану на ноги, встану! — Фалолеев поднял на неё умоляющий взгляд, прохрипел сквозь слёзы: — Не пожалеешь! Преданной собакой… до последней минуты!.. — в безумстве тискал он её мягкую руку: то целовал, то прижимал к своему изуродованному лицу. — До скончания века не оставлю! Поверь! Рита, поверь!

— Не сейчас, Геночка, с ответом, не сейчас, — только и шептала Рита на умоляющие призывы стать ему женой.

Её вдруг прострелила тревожная мысль, что сочувственные жесты сейчас взорвут в безумстве их обоих, — она в страхе откинула голову, назад, к стене, и потянула из объятий Фалолеева руку.

На её счастье, громкие рыдания взрослого дяди привлекли любопытного Егорку, он приоткрыл на кухню дверь и вошёл.

Рита в эту ночь почти не спала, металась в поисках спасительного варианта, терзала себя долгими размышлениями. А что, если Гена её судьба? Не шикарная, не сказочная, но та самая, сермяжная, предначертанная судьба, от которой не уйти, не отвязаться, не убежать! Да, Гена не сулит ни видом своим, ни здоровьем кисельных рек и молочных берегов, но у неё сейчас легче, что ли, жизнь устроена? Она в квартире, как ни крути, одна, без половинки и, скорее всего, обречена быть одной, поскольку ничто не предвещает перемен. К тому же на свете есть такое чувство, как любовь; такая сильная любовь, как к Гене, к ней больше не приходила и придёт ли вообще? А он… ведь спустя столько лет он нашёл именно её! Именно у её ног он только что лежал и умолял о прощении, умолял соединиться.

Может, его былые нечеловеческие страдания, его приезд — искупление для них обоих? Он когда-то отвернулся от неё и… никуда не делся. Судьба — то ли злодейка, то ли въедливый бухгалтер — привела его как миленького обратно. А если она даст от ворот поворот, кто знает, какой итоговый счёт предъявят на её долю? Не выйдет ли такая же насмешка?

Боже, почему в этом мире нет никакой однозначности? Словно кому-то интересно дразнить, заманивать вариантами, мечтами простого бедного человека, вроде как выбирай, чадо земное, что хочешь, что более любо тебе, а мы посмотрим, какова на вкус у тебя каша заварится, посмотрим, куда твои дорожки-стёжки приведут! Там, наверху, кому-то очень интересно следить за бесконечными человеческими мучениями, за горемычными людскими петляниями, а здесь, на земле, в полном неведении, в полном душевном сумраке каково?! Каково выбирать?