Белая собака - Ромен Гари

— Франция для французов! — заорал я.

Жандармы двинулись вперед, сжимая в руках дубинки. Я чувствовал, что сделал кое-что для своей исторической родины: отомстил за Москву, сожженную Наполеоном, и за всех наших, погибших при Бородине. Между прочим, подлец этот Керенский. Двадцать раз мог покончить с большевиками. А теперь они даже Одеон взяли.

Я униженно плелся по улице Варенн. Эмиграция — это ужасно. Она делает вас генеральным консулом Франции, лауреатом Гонкуровской премии, орденоносцем, голлистом, представителем французской делегации в ООН. Ужасно. Жизнь сломана. Я вытащил шелковый платок от «Эрмес» и вытер глаза. Газ. Я с бесшабашным видом вышел на бульвар Сен-Мишель со всеми своими орденами. Студенты отшатывались, зажимая нос.

Самый прекрасный революционный опыт ждал меня во дворе Сорбонны, куда я прибыл увешанный своими буржуазными орденскими ленточками, в костюме для светских приемов, с тем же террористическим желанием спровоцировать, которое так воодушевляет моих насмешников. Разочарование: холодный, но вежливый прием. Студенты признали явного врага народа, и завязалась дискуссия. На меня напали из-за Мальро — в газетах писали, что я «его креатура» при министре. Я сказал, что они правы. Вина Мальро очевидна. С 1936 года он выдумывал в своих романах Че Гевару, Чена, первого «красногвардейца» и Режи Дебре, а в 1960-х создал эти Дома культуры, из которых вышли «недовольные». Короче, как сказал чуткий Морис Клавель в «Битве», Мальро — «старый хрен и немножко гад».

Все мои аргументы основательны, а ваши — вздорны, но тем не менее правда на вашей стороне. Чтобы удостовериться в этом, достаточно открыть «Фигаро» за 24 июля 1968 года и найти там страшную статью Жан-Франсуа Шовеля о Биафре, под заголовком «Путешествие на край ужаса — в лагеря, где беженцы медленно умирают от голода». Статья начинается словами: «Господь, услышь наш гнев…», а под текстом помещено милое рекламное объявление: «Новые водные развлечения в Больё-сюр-Мер: не сон, а явь».

Вот оно, наше провокационное общество. Не говорите мне, что между Биафрой и лодочной станцией в Больё-сюр-Мер нет другой связи, кроме соседства на газетном листе, потому что именно это отсутствие связи подчеркивает их страшную связь.

Я ушел в глубоком унынии, словно оставлял там свою молодость.

И вот тогда на улице Эколь неожиданно воцарилась красота.

Меня догнала какая-то женщина. С детьми — рядом с ней стояли девушка и мальчик, очень на нее похожие. У нее был болезненный и изможденный вид, и она напомнила мне русских женщин, готовивших революцию в 1905 году и высланных в Сибирь — чтобы их детей и внуков однажды тоже сослали в Сибирь. Торжествующая революция — конченая революция. Попробуйте поспорить, приведите хоть одно историческое опровержение. Я услышал за спиной ее голос:

— Мсье Ромен Гари, мсье Ромен Гари…

Я обернулся.

— Нам нужна помощь…

Кому «нам»? Люди с такими лицами ничего не просят для себя.

— Кому «нам»? Студентам?

Незаметная горечь в улыбке.

— О, знаете, студенты…

Я знал. Через несколько секунд во дворе Сорбонны из громкоговорителя раздался замечательный призыв:

— Нужен товарищ, у которого есть машина, чтобы отправиться в 16-й округ.

А на следующее утро в кафе «Дё маго» мне довелось посмеяться еще больше. Настоящий перл. Предлагаю вам эту историю. Дама с душераздирающим взглядом подождет немного на улице. У нее есть время — она бессмертна…

За столиком перед «Дё маго» я должен был встретиться с Аленой Л. Просвещенный промышленник, купается в роскоши, коллекционирует живопись. Я был с ним мало знаком, но нас объединял Вальтер Гетц. В мире полно людей, которых не объединяет ничто, кроме Вальтера Гетца. Ален Л. рассказывал мне о своем сыне, члене одной из ленинистско-троцкистско-революционных группировок, которые сейчас лезут неведомо откуда, словно грибы, которые испокон веков подмешивали в свои салаты профессиональные кулинары вроде Сталина. Этот сын-революционер пришел к отцу-промышленнику за советом: его анархическая группка еле-еле сколотила себе капиталец, чтобы держаться на плаву. Но в результате последних «событий» и всеобщей забастовки франк упал, поговаривают о девальвации. Как сохранить капитал для революционной борьбы? Может быть, нужно покупать золото?

— Скажите, чтобы они вкладывали деньги в серебро.

— Вы думаете? Я не могу позволить себе подложить сыну свинью. Если его группа понесет убытки, он решит, что я нарочно это подстроил.

Богатый папочка-буржуа и сын-троцкист, обсуждающие пути к процветанию маленькой революционной стайки мартышек, — это триумф логики над идеей…

… Я смотрел на бледную женщину, в чьих глазах горело непобедимое пламя всех революций.

— Речь идет о забастовке на «Рено».

Я ждал. Она снова заговорила:

— Коммунистическая партия хочет прекратить всеобщую забастовку. Средства закончились. Забастовщики на «Рено» держатся своими силами… и их жены устали от этого. Не могли бы вы с помощью ваших друзей…

Я не ослышался: моих друзей.

— Собрать средства в поддержку?

Несколько секунд я осмысливал ее слова, а потом почувствовал, что если и дальше буду так на нее смотреть, глаза у меня вылезут из орбит. Вот стоит человек, которого привело ко мне святое простодушие, с незапамятных времен обеспечивающее выживание вида. Вера в людей, преодолевшая все условные границы и категории. Ведь эта женщина меня знала. Я предстал перед ней воплощением всех внешних черт буржуазного порядка. Убежденный голлист… Ей прекрасно известно мое позорное поведение и что я по всем параметрам не подхожу к тому, что хором выкрикивают французские студенты на улицах Парижа: «Мы все — немецкие евреи». И она попросила меня и моих друзей собрать средства, чтобы помочь забастовщикам на «Рено» продержаться!

Возможно, она решит, что я преувеличиваю, но у меня на глаза навернулись слезы. Конечно, это ни о чем не говорит — слезы не заставляют долго себя упрашивать. Но она, несмотря на все внешние знаки подлости, оказалась выше знаков. Абсолютная нелогичность ее просьбы следует из глубокого инстинктивного понимания, подсознательно ищущего там, где ничто не может поколебать нашей веры в человека. Не дожидаясь ответа, она нацарапала что-то на бумажке и протянула ее мне. Я прочитал: «Комитет по связям со студенчеством», дальше неразборчиво, Агро — 16, улица Клода Келя, 47. Зал 4.

Я отдал ей все деньги, которые были у меня с собой. Она хотела выдать мне расписку.

— Что вы, мадам, прошу вас, черт, ну в конце концов… Мне не нужна расписка.

— Просто есть тут такие проходимцы, собирают на улице пожертвования и все кладут к себе в карман. — Она аккуратно сложила банкноты и спрятала в сумку. — Если бы только вам и вашим друзьям удалось собрать несколько миллионов… Жены рабочих уже на пределе.

У меня задергалось правое плечо. Этот тик мне заменяет трепетание чувств. Я в последний раз посмотрел на женщину. Мне показалось, что я стою на московской улице и сейчас 1905 год. В России таких больше нет: революция победила на всех фронтах.

Глава XXIV

Я вернулся домой как раз вовремя: звонил телефон, и я едва успел снять трубку. Это была Джин, она звонила из Беверли Хиллз, и в звуке ее голоса я сразу же почувствовал смятение, которое старались не выдать словами.

— Я хочу предупредить тебя, что мне придется уехать из дома… Если никто не будет отвечать, не беспокойся.

— Что случилось?

— Угрозы… — Ее голос сорвался. — Они отравили кошек… В качестве предупреждения…

— Мэй?

— Нет, Чамако и Бэнга. А потом — анонимный звонок: «В следующий раз твоя очередь, дрянь. Не лезь не в свое дело, you white bitch». — В ее голосе появилась надежда: — Это наверняка провокация белых…

— Ну да.

Их фраза еще звучала у меня в ушах: «Не лезь не в свое дело, you white bitch».

За год эта «сука» раздала негритянским группировкам бо´льшую часть заработка…

— Еще они изуродовали мою машину. Отвинтили колесо… И они стреляли в окно кухни… а поскольку я дома одна…

И тогда я услышал свой голос, который холодно произнес, где-то вне меня, в другом мире, в мире под общим знаменателем подлости:

— Забери Батьку из питомника. Лучшего сторожа ты не найдешь…

Приглушенное восклицание на другом конце провода:

— Это ты мне говоришь?

— Да, я. Позвони Кэрратерсу, чтобы он немедленно его привез. Мне так будет спокойнее.

— Ты хочешь, чтобы я взяла обратно собаку, которая обучена кидаться на горло неграм?

— Это самозащита. Мерзавец есть мерзавец, каким бы ни был цвет его кожи.

Она попыталась выкрикнуть, но ей не хватило сил на крик:

— Никогда, слышишь меня, никогда!