Избранное - Гарий Немченко

— Так ты не пил на берегу?

— Почему это я не пил?

— А зачем опять пьешь?

— А зачем ее люди пьют? Затем и я.

— Ну, хорошо, — усмехнулся Котельников. — А зачем — люди?

— Это наши-то? Русские? Потому что совести много...

— Это как же?

— А так. В других нациях, если что не так сделал, тут же забыл, как будто ничего и не было, а мы помним... все помним!

— Послушать тебя, так это медали надо вешать, что пьют. Чем больше пьет, тем больше, выходит, совести?

— Не-ет, Андреич! Не так. Слышь? Значит, есть что помнить. Этого много!

Раньше, когда был помоложе, Котельников любил эти разговоры, считал, что временами вот так вот, ни с того вроде бы, ни с сего услышишь в них ту самую сермяжную правду... Но теперь-то его не так легко было провести, всему этому битью в грудь уже узнал цену...

— А ты мне вот что скажи: ты вообще-то собираешься в город?

На первом после Осинового плеса перекате надо было прижиматься поближе к пологому берегу, идти по спокойной воде, но Матюша взял вправо, их закачало почти на стрежне, раз за разом сильно положило на борт, и только когда он до конца поддал газу, лодка сильно зашлепала днищем и вырвалась наконец из быстрины... Обоих обдало водой, сидели притихшие. В душе у Котельникова кипело: что ж он, Матюша, — первый раз тут, что ли? Мало на этом перекате народу перевернулось?

Прошли еще немного молча, и Матюша начал сперва позевывать, потом откровенно заклевал носом.

Котельников тянулся, постукивал по колену:

— Матюш! Ты что это?

Тот мычал что-то непонятное. Еще сильнее тряс:

— Матвей! Не выспался?

— А где ты там, на острову, интересно, поспишь?

— Так, может, не надо было и плыть?

— У-у, нет! Поплывем.

Малость вроде бы оклемался.

Он вообще-то уже стерег, Котельников, когда Матюша опять соберется отхлебнуть, но тот достал бутылку из кармана полушубка и приложился к ней так стремительно, что тут бы и любой не успел.

— А ну, дай четок!

Матюша усердно работал своим всасывателем.

— Ладно, ладно.

— Дай, кому говорю!

— А ты мне его покупал?

Тоже резонно.

— Ну, дай, пусть пока побудет у меня...

— Тихо сиди, а то первернемся!

Второй перекат лежал посреди разлившегося и потому мелководного плеса, и тут все обходилось обычно просто, если успеть вовремя сделать зигзаг, с одного еле заметного гребешка уйти на другой.

Матюша не успел, шпонку у них, конечно, срезало, и, чтобы удобней было снова выйти на перекат, им пришлось долго спускаться вниз.

Со шпонкой Котельников возился сам, Матюша лишь подавал советы, а под конец затих, и Котельников увидел, что он неловко повалился ничком, уже спит. Может, пусть чуток отдохнет?

Ветер сделался тише, но теплей не стал. Холодом дышала темная река, над скалами за ней тяжело ползли черные тучки, клубились, рвали брюхо об острые зубцы пихтача, оставляя на нем густые, почти нераздерганные космы, над этим берегом начинало помаргивать мельчайшее сеево дождя, и оттого, что до уступа глиняной, заросшей тальником кручи было далеко, а вокруг лежали только одинаковые, покрытые сырою тиной булыжники, здесь было особенно бесприютно и особенно зябко.

Котельников перестал тереть пылавшие пятерни, надел шерстяные варежки и так, в варежках, сунул было руки в карманы, но в одном лежал колоколец, и тогда он достал его и подержал на ладони, вглядываясь то в узоры наверху, а то просто как бы спрашивая взглядом: молчишь?..

Дождик стал гуще, и он положил колоколец на место, одну руку сунул в карман, а другою пролез за пазуху и так замер, слегка согнувшись и глядя на реку.

Вниз одна за одной прошли три моторки на подвесных. Котельников проводил их глазами и стал смотреть вправо, откуда давно уже доносился густой настойчивый гул. Теперь он уже набрал такой мощи, что поневоле казалось, это от его рокота подрагивает сетка студеного дождя и зыбится угрюмая река.

Когда Котельников однажды впервые услышал этот грохот на реке за Монашкой, по простоте душевной подумал: откуда здесь, любопытно, танк?

Мотор уже ревел так, будто на водомете и впрямь решили не огибать полуостров, а берегом проскочить напрямик: Котельников, усмехнувшись, даже посмотрел на тальники справа, откуда в таком случае должна была выскочить машина. Но она уже показалась из-за поворота, неслась наискосок от одного к другому берегу, и он, присмотревшись, выхватил из-за пазухи ладонь и кинул над головою: Прохорцев!

Стремительный, серого цвета стальной треугольник несся мимо, двое в лодке только посматривали на Котельникова и наклонялись друг к другу, что-то, видно, кричали.

Слева перед шиверой был опять поворот, и водомет уже развернулся к Котельникову клокотавшим у него за кормою тугим буруном, как вдруг этот бурун разом опал, и слышны стали грубые и громкие голоса.

Котельников уже без особой надежды опять поднял руку над головой.

Двигатель на водомете взревел, серый треугольник, круто бороздя волну, развернулся и понесся на Котельникова так стремительно, что он невольно отступил от хлюставшей под ногами воды.

Тяжелый водомет заскрежетал стальным днищем по, камням, и острый нос его выполз на берег. Двое в лодке одинаково качнулись.

— Это Финкель тебя узнал! — кричал Прохорцев так громко, словно мотор все еще продолжал грохотать. — Машет мужик, а чего машет, бес его знает, нам некогда!

Стоял, все еще держась за баранку, — собачьи унты на нем, каких нынче не увидишь и на летчике, меховой комбинезон еле вмещает большой, арбузом, живот. Полы новенького, с длинной шерстью полушубка распахнуты, и под полушубком, словно кольчуга, бежевый водолазный свитер, а в довершение всего теплые, с длинным раструбом краги и кожаный шлем. Из-за этого гладко охватившего голову шлема кирпично-красное лицо его сделалось еще шире, — казалось, будто потому только шлем и расстегнут, что просто не может сойтись на этих тугих щеках, на мощной и в самом деле квадратной челюсти.

— Ну, что ты тут?

— Да вот! — Котельников кивнул на свою лодку, под кормой у которой все еще пошлепывала поднятая водометом волна.

Прохорцев вытянул шею:

— Кто-то знакомый, подожди... Матюша, что ль? — И обернулся к Финкелю. — Посмотри, Семен, до чего монтажнички дожили!

Маленький Финкель лучился улыбкой:

— Закономерность!

Все ему было велико — подвернуты и валенки, и рукава полушубка, и даже клапаны громадной пыжиковой шапки потому и были, казалось, подняты, чтобы он в ней совсем не утонул.

— Ты сразу с теорией, — улыбнулся Котельников.

— Главный инженер все-таки, — развел руками Прохорцев.

И Финкель весело подтвердил:

— Только так!

— Ну, так за чем остановка? — Прохорцев дернул квадратным своим подбородком. — Где твой мешок? Забирай, и...

Может быть, Котельников про себя надеялся, что они поднимут Матюшу и, не торопясь, пойдут по реке лодка за лодкой? Однако сейчас, когда он глядел на Прохорцева с этой его беспощадно выставленной вперед челюстью, ему вдруг стало ясно, что не стоит об этом и речь заводить, ничего не выйдет. А одному уехать...

— Н-неловко как-то...

— А ну, Сеня, раз ты у нас теоретик, объясни товарищу, что на самом деле неловко!..

— Неловко штаны через голову надевать! — Финкель загнул один палец и смотрел на Прохорцева, готовился загнуть другой. — И...

— ...И делать в почтовый ящик, — закончил Прохорцев. — Все остальное — ловко.

— Как ты его бросишь?.. Еще что-нибудь тут с ним...

— С Матюшкой? — удивился Прохорцев. — Давай на спор. Шапку с него сейчас сымем, а кожух пусть... А потом выедем на середину реки, толкнем в воду, и я его долбану веслом по башке. А через неделю поплывем мы с тобой в Осиновое, а он будет стоять около ларька, водку жрать...

Котельников долго покачивал головой, посмеивался, а Прохорцев все глядел на него твердо: не так, мол, что ли?

— Может, размяться? — предложил Финкель.

Несмотря на большой свой живот, Прохорцев ловко перемахнул через борт.

— Доставай тогда.

На носу лодки они раскрыли полированный, с красивой медной ручкою наверху погребец, который вытащил из багажника Финкель, и Котельников, много слышавший об этом погребце, придвинулся посмотреть.

Половина его, разделенная на ячейки разной величины, обклеенная зеленым сукном, служила для приборов, в другой было устроено что-то вроде походного холодильника.

— Попили за углом, хватит! — Прохорцев достал оплетенную черненым серебром, с вогнутыми стенками посудину с чем-то зеленоватым, на крышке погребца расставил тускло блеснувшие, тоже серебряные, стопки. — Зубровочка. Сам делал. Люблю травки собирать...

Финкель на крышке холодильника на тонкие ломти резал темно-бордовое копченое мясо.

— Тебе наливать, Игорь? Или все еще — сухой закон?

— Сухой закон пока.

— Ну, я тебе усы помочить. Чтобы запах не забывал. — Прохорцев нагнул бутыль, и за коваными цветами из серебра, за дорогим стеклом опять колыхнулись тонкие светло-зеленые стебельки. — А тяжело не пить? Скажи честно? Я б, наверно, не вынес... Вот сейчас выпил бы ты и сразу или бы вместе с Матюшей, обнявшись, в лодке лежал или выкинул бы его к чертовой матери, и дело с концом! А так гляди на его харю, любуйся!..