Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу

же год жаловались на вырубку леса в Московской губернии и надвигающийся дефицит древесины, который приведет к росту цен на это топливо. «В давнее время большая часть Московской губернии была покрыта вековыми, необозримыми лесами… Тогда было действительно золотое время для помещиков, крестьян и московских жителей»[132]. Обращение Кёнига заканчивается отсылками к Персии и разным странам Средиземноморья в качестве примера пустынных земель, ранее бывших плодородными, и предположением, что для них обратной дороги к восстановлению уже нет. В своем послесловии Маслов помогает разобраться с тем, когда и по каким причинам московские леса стали приходить в упадок, – он указывает на недостаток древесины, возникший сразу после отступления Наполеона из Москвы, когда жители стали заново отстраивать сожженный город: «недальновидные наблюдатели» обманывались, полагая, «что лесам Московской губернии конца не будет» [Маслов 1842:115]. Оба этих автора проявляют осведомленность в вопросе о том, как быстро и радикально может изменяться ландшафт и насколько значительна может быть роль человека в такой резкой перемене. Подобное понимание проблемы только усиливалось до самого конца столетия в России и повсеместно: в США Джордж Перкинс Марш собрал данные о значительно изменившихся пейзажах в своем родном штате Вермонт и на территории стран Европы и Ближнего Востока, которые он посетил в качестве посла США в Турции в 1850-х годах. Как он писал, «даже Россия, которую мы привыкли считать страной лесной, начала испытывать дефицит древесины»[133].

Комиссии и печатные издания на протяжении следующих десятилетий обсуждали последствия уничтожения лесов и необходимые меры для их устранения. В начале 1860-х годов Ф. К. Арнольд страстно отстаивал роль лесов в сохранении сельскохозяйственных угодий на страницах «Журнала Министерства государственных имуществ». Арнольд, знаток леса, впоследствии ставший профессором лесоводства в Лесном институте и Петровской академии в Москве, использовал немецкие и отечественные примеры заросших илом рек и возникших там транспортных проблем для демонстрации губительного влияния уничтожения лесов на гидросистему[134]. Русские ученые продолжали обсуждать роль лесов для водных систем и то, как лесные массивы влияют на климат и уровень влажности. В то же время реформа 1861 года по освобождению крестьян подтолкнула экономическую революцию, которой суждено было значительно повлиять на леса центральноевропейской части России. Масштаб и темп вырубки леса росли с поразительной скоростью.

Никогда леса не рубились у нас так беспощадно, как в настоящее время, и уже на огромной площади, расположенной вдоль притоков северной и средней Волги, – площади, которая, казалось, могла бы навсегда обеспечить и топливом, и лесом для построек наше приволжское низовье и прилегающие к нему губернии, – хорошего строевого леса осталось очень мало не только близ Волги, но даже в самых отдаленных ее краях [Лугинин 1863:229].

Арнольд и его современники осознавали сложность оценки площадей исчезающих лесов, да и обстоятельства порядка в каком-либо смысле не добавляли: после реформы землевладельцы распродали почти 30 % ранее принадлежавших им земель, а продажа ими права на вырубку была не менее губительна, поскольку «многие владельцы имели самое смутное понятие о том, что они продавали» [Пономарев 1901: 281][135]. В 1864 году, еще в начале своих крупномасштабных реформ, Александр II поручил министру государственных имуществ выяснить, как лучше защищать частные лесные угодья [Истомина 1995: 43]. Через десятилетие министерский доклад «О сбережении лесов, имеющих государственное значение» указал на необходимость активных действий, но не предполагал ограничения прав частных землевладельцев [Истомина 1995: 44][136]. В апреле 1877 года Императорское московское общество испытателей природы созвало комиссию для установления научности этого вопроса [Вейнберг 1878: 526]. А в разнообразных печатных изданиях, от «Русского вестника» и «Голоса» до «Дневника писателя» Достоевского, судьба русских лесов и ее влияние на человеческие жизни по-прежнему обсуждались. Как сказал один историк русского лесоводства, «“лесная проблема” завладела общественным сознанием. Не было почти ни одной газеты или журнала, где бы не приводились бесчисленные факты катастрофического состояния лесов» [Истомина 1995: 43].

Такие писатели, как Тургенев и Мельников-Печерский, наряду с другими авторами, пишущими для широкой и специальной аудитории, дают нам яркое представление о тех социальных группах, которые были зависимы от лесов Центральной России. Русские XIX века нигде не могли бы прожить без древесины как топлива и строительного материала, а крестьянские общины использовали дерево как материал для ремесленных поделок для дома и на продажу. Заволжские поселения Мельникова-Печерского производили целый ассортимент предметов обихода – все, от ложек до блюдец, – из местной липы; товары поставлялись на рынки вдоль реки, а оттуда по всей России[137]. Один из отчетов об угодьях Строгановых в Пермском крае перечисляет 51 категорию продуктов личного пользования, добываемых в лесу, – начиная с липового лыка для плетения лаптей и до березовых ветвей для корзин, дегтя, бересты и ивовых прутьев [Ведомости 1844: 365–366]. Дичь, мед, ягоды, грибы – все это важные и неизменные дары леса, доступ к которым предоставлялся (или закрывался) традицией и законом. Символические ритуалы сельской жизни также зависели от древесины – к примеру, сезонные обряды, которые профессиональные лесничие считали неоправданно вредоносными из-за использования веток молодых берез для убранства домов и деревенских церквей [3. Г. 1849: 41–43]. В августе 1868 года в «Русском вестнике» вышла длинная статья о русском лесоводстве – ее автор, Александр Рудзкий, был молодым лесничим, а впоследствии занял пост в Лесном институте в Санкт-Петербурге. В исследовании экономического аспекта русского лесоводства он отмечал, как мало в России применяются заменители древесины: уголь почти не используется для отопления, а в строительстве железа и камня намного меньше, чем в Европе. В самых южных, практически лишенных лесов областях России навоз с соломой заменили дерево в качестве источника энергии с разрушительными последствиями для сельского хозяйства: русские почвы, как говорит Рудзкий, были совсем не так неистощимы, как мы «со свойственным нам оптимизмом привыкли считать» [Рудзкий 1868: 456]. Европейцы неизменно изумлялись тому, насколько перетоплены русские жилища – Рудзкий даже сравнивает их температуру «с больничною», – а промышленность и развитие железных дорог стало поглощать все большие и большие объемы древесины [Рудзкий 1868: 464][138]. Иваново, центр текстильной промышленности к северо-востоку от Москвы, часто называли «русским Манчестером», но, по словам Рудзкого, будь объемы производства Иваново сопоставимы с фактическими объемами Манчестера, потребовалось бы в шесть раз больше дерева, чем существовало во всей Владимирской губернии. Россия, по крайней мере на тот момент, не обладала запасами угля, которые обеспечили бы ей промышленную революцию на ее собственный лад, хотя автор «Трудов вольного экономического общества» в 1871 году и полагал, что «на обед и топку печей наши внуки,