Серебряные стрелы - Виктор Лесков

Егорушкин очень тяжело переживал первое отстранение от полета. А Цыганов на другой же день подошел к Владимиру в классе предполетной подготовки и подал бланк полетного листа.

— Лейтенант, оформи для тренировки! Вщера я летал на проверку с командиром части. Экипаж выпищещь из плановой таблицы.

Вроде между ними и не было вчерашнего инцидента. Но если Цыганов его забыл, то Егорушкин помнил все абсолютно подробно.

Нет, Егорушкин не отказывался заполнять полетный лист, он только на мгновение задумался, его ли это дело — заполнять чужому командиру разные бумаги. В их разговор неожиданно встрял Лопасов:

— Командир, разрешите я заполню! Мы же вчера вместе летали! — Вскочил из-за соседнего стола и с такой преданностью в глазах потянулся за листом, что на него противно было смотреть. Лопасов вчера действительно слетал с Цыгановым. Время вылета у него было после Егорушкина, и он перехватил у кого-то унты.

— Вот пусть он вам и заполняет! — буркнул Владимир.

— А ты що, не хощещь мне заполнить? — глаза Цыганова готовы были выкатиться из орбит.

— Не хочу!.. — Вышло это у Егорушкина довольно категорично. И не потому, что хотел он надерзить командиру; нет, его тошнило от подобострастия Лопасова.

— Ну и лейтенант пошел! — обобщил Цыганов. И тогда же пообещал он прикрыть Егорушкину летную карьеру. Но угроза была пустая: сам-то Цыганов знал, что остались ему считанные полеты, песенка его спета. Ни о каком злом умысле не могло быть и речи, а Егорушкину надолго мир предстал в черно-белом свете.

Во всяком случае, рвения к службе он показывать не стал. Летал, выполнял круг привычных обязанностей — не больше! Так продолжалось довольно долго. Крепко посадил его тогда Цыганов, с самого начала потерял Егорушкин вкус к успеху. Его уже собирались окончательно отнести в число «вылетавшихся и бесперспективных», но произошло в его жизни, казалось бы, самое незначительное, знакомое с детства, событие — сенокос…

…Народу в штабе заметно прибавлялось. Вслед за легкими на подъем и быстрыми на ногу, вроде Егорушкина, стал накапливаться и основной состав подразделения сначала по два-три человека, а под конец стали вваливаться в штаб целыми толпами.

— Быстренько отмечаться — и на аэродром! Готовиться к вылету! — уже, наверное, в третий раз объявлял Многолет: одних поторопит, зайдут другие. — Оставаться на указания командиру, штурману и радисту!

Значит, тревога не закончится тренировочным запуском двигателей. А раз так, то надо бежать, готовиться со всей ответственностью.

В заботах о подготовке к вылету ушла куда-то досада из-за несостоявшихся надежд на практический пуск. Егорушкин очень переживал за свой экипаж. Сидя в штабе, он то и дело нетерпеливо оглядывался на дверь: сам-то прибежал, а как остальные? Главное достоинство командира не столько в собственной разворотливости, сколько в умении правильно направлять действия подчиненных.

Сегодня у Егорушкина первая командирская тревога. Впервые его фамилия, а под фамилией надо понимать целый экипаж, занесена в боевой расчет части. Осталась позади длинная программа подготовки молодого летчика. Как нельзя сразу выучить целую поэму — а надо по строчкам и строфам, — так и в летном деле приходится начинать от простого: взлетов, посадок. Затем уже большие и малые высоты, тактические маневры, длинные маршруты и, наконец, главный полет, зачетный, в котором сведены в одно сложное все отработанные раздельно простые элементы. И только тогда долгожданное заключение в летной книжке: подготовлен к боевым действиям!

В общем-то Егорушкин был уверен в своем экипаже. Разве только Бакута проспит, не услышит сирены.

Нет, Бакута прибежал. Заспан, вдоль упругой щеки какой-то рубец отпечатался, но преисполнен важности происходящего:

— Товарищ старший лейтенант, прибыл, все нормально. — А сам покосился в сторону замполита.

Егорушкин сиял. Все! Ай да хлопцы: самыми первыми явились! Теперь и Многолету можно в глаза смело смотреть.

— Товарищ подполковник, экипаж в полном составе! — Доложил, не вставая, так сказать, в рабочем порядке: все равно командир рядом.

— Вот так надо прибывать по тревоге, — сказал, ни к кому не обращаясь, Многолет. Посмотрел на часы, добавил: — Вот так надо работать с подчиненными!

Что-то непривычно разговорился сегодня командир. Переживает, наверное, за подчиненных. И ему не хочется, чтобы воспитанники плелись в последних рядах.

Но что значат слова? Обычно весь разговор Егорушкина с Многолетом ограничивался коротким докладом и очередным распоряжением. Коротко и ясно: «Так точно», «Никак нет». И никакой лирики. А случись, скажет Многолет идти Егорушкину в огонь и воду — пойдет без колебаний. Слова словами, а бывает между людьми невидимое для посторонних взаимное доверие, незыблемая уверенность в глубокой порядочности другого — какие тут нужны слова?

Вон Витя Лопасов так и светится от распирающей его доброты, спроси у него про друзей, он многих назовет. А самые близкие? Был правым летчиком — не разлей вода со своим командиром корабля; стал командиром корабля — ни на шаг не отступал от командира подразделения; а теперь ходит следом за Многолетом. Плохо только, что своих бывших друзей Витя быстро забывал, менял их как декорации по ходу спектакля. Вот за это, наверное, Многолет его и не очень жалует.

Командир выразил свое недовольство Лопасовым уже в самом конце сбора личного состава. Лопасов тоже своевременно доложил о прибытии подчиненных, собрались летчики идти на указания, но начальник штаба вдруг дал вводную:

— Виктор Дмитриевич, твой радист на месте? Что-то он у меня не отмечен? Может, в спешке пропустил?

— Да вроде здесь был! — повернулся к нему Лопасов. — Вроде я его видел! — А сам глазами на Многолета.

Командиру подразделения такая новость пришлась явно не по душе, насупился за своим столом.

— Кто видел Югова? — обратился Лопасов сразу ко всем. Никто на его вопрос не отозвался. Югов пропал. Исчезновение его выглядело более чем странно. Он был радистом из срочной службы, дисциплинированным, надежным. И вдруг не явился по тревоге! Может, в «самоволке»? Тогда скандал!

— Тьфу ты! Забыл! — подал голос из своего угла старшина. — Югов же в наряде стоит! Дневальным!

— Какой дурак его поставил? — вспылил Лопасов. — Заменить немедленно!

Только теперь вмешался Многолет.

— Прошу без дураков! — сказал с металлом в голосе. И посмотрел так, что у Лопасова весь запал сразу улетучился. Затем старшине совсем другим ионом: — В какой смене? Спал?

Конечно, лучше брать по тревоге штатного радиста. Поменяешь, тем более при комиссии, — неприятных разговоров не оберешься. Но если Югов не спал — какой из него толк в полете?

— Спал! Он в первой смене.

— Быстро его на указания! — Многолет не очень аккуратно сложил простынь плановой таблицы, сунул ее под мышку и первым вышел из штаба.

…День сенокоса начался с заполошного стука в окно:

— Спите? Зачем тогда звали?

Володя приподнялся: во дворе едва-едва только начинало светать.

— Прилетел! — сказал тесть так, будто нагрянул змей-горыныч. И пошел босой, в кальсонах открывать Алехе.

— Заставь дурака богу молиться… — Марина и не подумала вставать, только удобнее положила голову на груди мужа.

Алеха зашумел с порога:

— Привыкли до обеда валяться, дрыхнуть! А ну вставайте все, хватит разнеживаться. Отец, давай косу, я поеду, не буду время зря тратить.

Владимир находился в отпуске, отдыхали у родителей Марины. Алеха ходил тоже в зятьях, женат был на самой младшей в семье. Но жил отдельно, хозяином на другой стороне села. Посмотреть, так сверчок, в чем только душа держится, а колготы поднимал вокруг больше всех.

— Алексей, молока хоть стакан выпей!.. — пыталась остановить его теща.

Нет, круть-верть, затарахтел своим «стрекозлом» и погнал на луг. Только пыль столбом!

Тесть собирался на сенокос основательно: проверил отбитые с вечера косы, приготовил молоток, оселки. Позавтракали пораньше, но без спешки, и пошли.

Марина отправилась тоже с ними: они тогда и на полчаса не хотели отрываться друг от друга.

Тесть деликатно ушел вперед. Он был уже в возрасте — лет за шестьдесят, но все еще работал наравне с молодыми.

Владимир смотрел ему вслед, в худую спину, отмечая выступавшие под армейской рубашкой лопатки, и с какой-то острой болью вспомнил своего родного отца. Помнил его смутно, хотя умер отец, когда Владимир ходил уже в школу, заканчивал второй класс. Смутно потому, что отец, как вернулся с войны, так почти все время не вставал с постели.

Смотрел Владимир на тестя, ставшего ему вторым отцом, и его не покидала мысль ни по дороге на сенокос, ни там, на лугу, когда они гнали за «ручкой» «ручку», что вот перед ним человек с войны, имеет ранения — тесть и до сих пор ходил, припадая на левую ногу, — имеет награды, притом самые высокие, а все еще не сдается, еще вполне обходится в жизни без посторонней помощи. Более того, за все время отпуска Владимир ни разу не видел тестя праздным, все он что-то делал, как будто работа — его нормальное состояние.