НОСТАЛЬГИЯ - Надежда Тэффи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Николай Петрович! Я здесь!
Но он уже подскочил к третьей каютке и, всунув в нее голову, вопил козлиным ревом что-то непонятное, и женские голоса визжали про «безобразие».
«Что с ним, —думала я,—чего он блеет, как козел? Мог бы постучать и спросить…»
Но тут он сунул голову в четвертую каютку, которая была поближе ко мне, и отскочил, отшвырнутый чьими-то руками, остановился, растерянный и страшный, и, завопив: «Да где же это, наконец, черт возьми!» — кинулся к пятой двери.
Тут я все поняла и, спрятав лицо в шарф, сделала вид, что сплю.
Мои соседки стали волноваться и возмущаться:
— Безобразие! Открывать двери в дамские
каюты и так…
— Этот господин, кажется, с вами едет? —спросила меня одна из пассажирок.
— Ничего подобного, — удивленно и обиженно
ответила я.— Вижу его первый раз.
Она, кажется, мне не поверила, но поняла, что от такого спутника нельзя не отречься.
Навестив таким образом все шесть кают подряд и сопровождаемый криками возмущения и визгом негодования, он пулей выскочил в коридор.
Когда мы подошли к Ялте, я встретила его около сходней.
— Вот вы где! — неестественно бодро сказал
он.—А я вас искал весь день на палубе. На палубе
было чудесно! Этот простор, эта мощь, ни с чем не
сравнимая! Красота! Стихия! Нет, я прямо слов не
нахожу. Я все время в каком-то экстазе простоял на
палубе. Конечно, не всякий может. Из всего парохо
да, по правде говоря, только я да капитан держа
лись на ногах. Даже помощник капитана, опытный
моряк, однако сдрейфил. Н-да. Все пассажиры
в лежку. Очень приятный, свежий переход.
— А я взяла себе отдельную каюту,—сказала я,
стараясь не смотреть на него.
— Я так и знал, что с вами будет возня,— пробор
мотал он, стараясь не смотреть на меня…
25
Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок — эдельвейс. Он один живет в этом царстве ледяной смерти. Он говорит: «Не верь этому страшному, что окружает нас с тобой. Смотри — я живу».
Какое очарование души, когда на незнакомой улице чужого города к вам, бесприютной и усталой, подойдет неизвестная вам дама и скажет уютным киево-одесским (а может быть, и харьковским) говорком:
«Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»
Вот так бродила я по чужому мне Новороссийску, искала пристанища и не находила, и вдруг подошла ко мне неизвестная дама и сказала вечно-женственно:
— Ну, что вы скажете за мое платье?
Видя явное мое недоумение, прибавила:
— Я вас видела в Киеве. Я Серафима Семеновна.
Тогда я успокоилась и посмотрела на платье.
Оно было из какой-то удивительно скверной кисеи.
— Отличное платье,—сказала я.—Очень мило.
— А знаете, что это за материя? Или вы вообра
жаете, что здесь вообще можно достать какую-ни-
будь материю? Здесь даже ситца ни за какие деньги не найдете. Так вот, эта материя — это аптечная марля, которая продавалась для перевязок.
Я не очень удивилась. Мы в Петербурге уже шили белье из чертежной кальки. Как-то ее отмачивали, и получалось что-то вроде батиста.
— Конечно, она, может быть, не очень проч
ная,—продолжала дама,—немножко задергивается,
но недорогая и широкая. Теперь уже такой не
найдете — всю расхватали. Осталась только йодо-
форменная, но та, хотя и очень красивого цвета, од
нако плохо пахнет.
Я выразила сочувствие.
— А знаете, моя племянница,—продолжала да
ма,—купила в аптеке перевязочных бинтов —очень
хорошенькие, с синей каемочкой — и отделала ими вот
такое платье. Знаете, нашила такие полоски на по
дол, и, право, очень мило. И гигиенично — все дезин
фицировано.
Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера. Ничем тебя не сломить! Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс — Серафима Семеновна — в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой, где горела, за неимением спирта, какая-то смрадная жидкость против паразитов.
Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Помню мудрые слова:
«Ну да, все бегут. Так ведь все равно не побежите же вы непричесанная, без ондюлосьона?!»
Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр…
Умиротворенная этими мыслями, я спросила у неизвестной мне Серафимы Семеновны насчет комнаты.
— Есть одна, недурная, только там вам будет не
уютно.
— Пустяки. Что уж тут может быть неуютного.
Где уж тут выбирать и разбирать!
— Все-таки я вам советую немножко обождать.
Там двое тифозных. Если умрут, так, может быть,
сделают дезинфекцию… Немножко подождите.
Вспомнила свои поиски в Одессе. Здесь тиф, там была свирепая «испанка». Кто-то снабдил меня в Киеве письмом к одному одесскому инженеру, который обещал предоставить мне комнату в своей квартире.
Тотчас по приезде пошла по указанному адресу. Звонила долго. Наконец дверь чуть-чуть приоткрылась, и кто-то шепотом спросил, что мне нужно. Я протянула письмо и сказала, в чем дело. Тогда дверь приоткрылась пошире, и я увидела несчастное изнуренное лицо пожилого человека. Это был тот самый инженер.
— Я не могу вас впустить в свою квартиру,—
все так же шепотом сказал он.— Место у меня есть,
но поймите: пять дней тому назад я похоронил жену
и двоих сыновей. Сейчас умирает мой третий сын.
Последний. Я совсем один в квартире. Я даже руку
не смею вам протянуть — может быть, я уже заражен
тоже. Нет, в этот дом входить нельзя.
Да. Там была «испанка», здесь — сыпной тиф. Серафима Семеновна с большим аппетитом рассказывала ужасы:
— Одна барышня пошла в церковь, на похороны
своего знакомого. А там ее спрашивают: «Отчего,
мол, у вас такой глубокий траур?» Она говорит:
«Вовсе не траур, а просто черное платье». А ей по
казывают: «Почему же у вас на юбке серая полоса
нашита?» Взглянула — а это все паразиты. Ну, она,
натурально, хлоп в обморок. Начали ее приводить
в чувство, смотрят, а она уже вся в тифу.
Под эти бодрящие рассказы пошла я разыскивать «Шилку», которую перевели к другому молу, далекому и пустому. Там торчала она, тихая, голая, высоко вылезая из воды, и спущенные длинные сходни стояли почти вертикально.
Посмотрела — решила, что все равно не влезу. И сходни-то были без зарубок — прямо две узкие доски. Сделала несколько шагов — ноги скользят обратно, а подо мной отвесный срыв высокого мола, а внизу глубоко вода.
Совсем загрустила. Села на чугунную тумбу и стала стараться думать о чем-нибудь приятном.
Все-таки, что ни говори, я очень недурно устроилась. Погода хорошая, вид чудесный, никто меня не колотит и вон не гонит. Сижу на удобной тумбе, как барыня, а надоест сидеть, могу встать и постоять либо походить. Что захочу, то и сделаю, и никто не смеет мне запретить.
Вон сверху, с парохода, кто-то перевесился, кто-то стриженый, и смотрит на меня.
— Отчего же вы не подымаетесь? — кричит стри
женый.
— А как же я подымусь? — кричу я.
— А по доске!
— А я боюсь!
— Да ну!
Стриженый отошел от края и через минуту бойко, бочком, побежал по доске вниз.
Это пароходный офицер из машинного отделения.
— Боитесь? Держите меня за руку.
Вдвоем идти оказалось еще страшнее. Доски гнутся неровно. Ступишь левой ногой — правая доска подымается чуть не до колена. Ступишь правой — левая доска подпрыгнет.
— Завтра обещают протянуть рядом веревку,
чтобы было за что держаться,—утешает меня офи
цер.
— Так не ждать же мне до завтра. Раздобудьте
мне палку, я с палкой пойду.
Офицер послушно побежал вдоль мола к берегу, притащил большую палку.
— Ладно,—сказала я.—Теперь сядьте на эту
тумбу и пойте что-нибудь цирковое.
— Циркового я не знаю. Можно танго «Арген
тина»?
— Попробуем.
— «В далекой знойной Аргенти-и-не!..» — запел
офицер.—Что же теперь будет?
— Ради бога, не останавливайтесь! Пойте и как
следует отбивайте такт!
Я ухватила палку двумя руками и, держа ее поперек, шагнула на доски.
— «Где не-бе-са так знойно си-ини…» — выводил
офицер.
Господи! Какой фальшивый голос! Только бы не рассмеяться…
Итак: вниз не смотреть. Смотреть вперед на доски, идти по одной доске, подпевать мотив.