Юг без севера (Истории похороненной жизни) - Чарлз Буковски

- Конечно, конечно!

Продюсер вскочил:

- Черт, простите. Я не знал...

Он был жирен и омерзителен; самодовольный, счастливый, тошнотворный.

- Ладно, - сказал я.

Они перешли на кровать к седому и продолжали трепаться насчет морской истории.

Все умирающие восьмого этажа Госпиталя Царицы Ангелов могли слышать их морскую историю. В конце концов, продюсер ушел.

Седой посмотрел на меня.

- Это величайший продюсер в мире. Великих картин он сделал больше, чем кто бы то ни было из живущих. Это был Джон Ф.

- Джон Ф., - сказала мочептица, - да, он снял несколько великих картин, просто великих картин!

Я попробовал заснуть. Ночью спать было трудно, поскольку все храпели.

Одновременно. Седой - громче всех. Утром он постоянно будил меня и жаловался, что всю ночь глаз не сомкнул. В тот раз мочептица всю ночь вопил. Сначала - потому что не мог просраться. Рассупонь меня, господи, мне надо оправиться! Или что ему больно. Или где врач? Врачи у него постоянно менялись. Один не выдерживал, и его место занимал другой. Никак не могли обнаружить, что с ним не так. А с ним все было в порядке: он просто хотел к мамочке, а мамочка уже умерла.

11.

Наконец, я смог их заставить перевести меня в полуприватную палату. Но от переезда стало только хуже. Его звали Херб, и медбрат сообщил мне:

- Он не болен. С ним все в полном порядке. - Он носил шелковый халат, брился дважды в день, у него был телевизор, который он никогда не выключал, к нему весь день валом валили посетители. Он руководил сравнительно крупным бизнесом и придерживался формулы, что если седые волосы стричь коротко, это будет указывать на молодость, продуктивность, разум и жестокость.

Телевизор оказался гораздо хуже, чем я мог себе представить. У меня самого телевизора никогда не было, и я поэтому не привык к его порокам. С автогонками все было ништяк, гонки я еще терпел, хоть они и были очень скучными. Но там еще проводили какие-то Марафоны во имя Одного или Другого и собирали деньги.

Начинали рано утром и гнали весь день. Высвечивались маленькие цифры, указывавшие, сколько денег удалось выкачать. Присутствовал кто-то в поварском колпаке. До сих пор не понимаю, какого рожна он имел в виду. Еще была ужасная старуха с лицом, как у жабы. Жуткая уродина, я просто глазам своим не верил. Я не мог поверить, что эти люди не понимают, насколько уродливо, голо, мясисто и отталкивающе выглядят их физиономии - словно насилие всего достойного. Тем не менее, они просто подходили и совали свои рожи в экран, и разговаривали друг с другом, и смеялись о чем-то. Над их шутками смеяться было очень трудно, но для них, кажется, это не составляло труда. Ну и хари, ну и хари! Херб на это ничего не говорил. Он лишь продолжал смотреть такие передачи, будто ему интересно. Имен этих людей я не знал, но все они в каком-то смысле были звездами. Объявлялось имя, и все приходили в восторг - кроме меня. Я ничего не мог понять. Мне даже становилось худо. Я жалел, что выехал из той палаты. А тем временем изо всех сил старался двинуть кишечником. Ничего не происходило. Сгусток крови. Стоял субботний вечер. Пришел священник.

- Вы не хотели бы завтра приобщиться святых тайн? - спросил он.

- Нет, спасибо, Отец, я - не очень хороший католик. Я в церкви не был уже 20 лет.

- А вас крестили католиком?

- Да.

- Тогда вы до сих пор католик. Вы просто католик-бродяга.

Прямо как в кино - он вокруг да около не ходит, режет правду-матку, как Кэгни, или это Пэт О'Брайен белый воротничок носил? Все мои фильмы были устаревшими:

последний раз я был в кино на Пропавшем Выходном. Поп дал мне брошюрку.

- Прочтите ее, - сказал он.

МОЛИТВЕННИК, гласила брошюрка. Составлен для пользования в больницах и лечебницах.

Я стал читать.

О Вечная и вовеки благословенная Троица, Отец, Сын и Дух Святой, со всеми ангелами и святыми, поклоняюсь вам.

Царица и Мать моя, вверяю себя тебе всецело; и чтоб доказать тебе мою преданность, посвящаю тебе сего дня очи мои, уши мои, уста мои, сердце мое, все существо мое без раздумий.

Сердце Христа трепещущее, смилуйся над умирающими.

Господи, распростертый ниц, поклоняюсь тебе...

Приидите, благословенные Духи, и восславьте со мною Господа Милостивого, кто так щедр к такой недостойной твари.

Грехи мои, Иисусе, прогневили тебя... грехи мои покарали тебя, и увенчали голову твою терном, и гвоздями прибили тебя к кресту. Признаюсь: достоин я лишь наказания.

Я встал и попробовал посрать. Прошло уже три дня. Ничего. Опять лишь сгусток крови, да швы в проходе трещат. У Херба было включено какое-то комедийное шоу.

- Сегодня вечером в программе будет участвовать Бэтмен. Хочу на Бэтмена поглядеть!

- Вот как? - И я снова взобрался на кровать.

Особенно я сожалею о грехах своих - о нетерпении и гневливости, о грехах уныния и гордыни.

Появился Бэтмен. Все участники программы, кажется, ужасно обрадовались.

- Это Бэтмен! - сказал Херб.

- Хорошо, - ответил я. - Бэтмен. Сладкое Сердце Марии, будь мне спасителем.

- Он умеет петь! Смотри, он петь может!

Бэтмен снял свой костюм летучей мыши и переоделся в цивильное. Очень обыкновенный молодой человек с каким-то пустым лицом. Он запел. Песня все не кончалась и не кончалась, а Бэтмен, казалось, очень гордился своим пением почему-то.

- Он может петь! - сказал Херб.

Господь мой милостивый, что я и кто ты, чтоб посмел я приблизиться к тебе?

Я лишь бедная, жалкая, грешная тварь, абсолютно недостойная предстать перед тобой.

Я повернулся спиной к телевизору и попытался уснуть. Херб включал его очень громко. У меня было немного ваты, и я засунул ее в уши, но помогло это мало. Я никогда не просрусь, думал я, никогда больше не смогу срать, тем более, если будет работать эта дрянь. От нее у меня кишки сжимались, сжимались... В это раз я точно чокнусь!

Господи, Боже мой, с этого дня я принимаю твою руку с радостью и покорностью, какую бы смерть ты не пожелал бы ниспослать мне, со всеми ее скорбями, болями и страданием. (Пленарное отпущение грехов один раз в день при обычных условиях.)

Наконец, в полвторого ночи я не вытерпел. Я слушал его с семи утра. Говно мое застопорилось Навечно. Я почувствовал, что за эти восемнадцать с половиной часов я заплатил за Распятие. Мне удалось повернуться.

- Херб! Ради Бога, мужик! Я сейчас рехнусь! У меня сейчас резьбу сорвет! Херб!

ПОЩАДИ! Я НЕ ПЕРЕВАРИВАЮ ТЕЛЕВИЗОР! Я ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ РАСУ! Херб!

Херб!

Тот спал, сидя.

- Ты, пиздосос вонючий, - сказал я.

- Че такое? че??

- А НЕ ВЫКЛЮЧИШЬ ЛИ ТЫ ЭТУ ДРЯНЬ?

- Вы... ключить? а-а, конечно-конечно... че ж ты раньше не сказал, парнишка?

12.

Херб тоже храпел. И разговаривал во сне. Я заснул примерно в полчетвертого. В 4.15 меня разбудил звук - как будто по коридору тащили стол. Вдруг верхний свет зажегся: надо мной стояла здоровенная негритянка с планшетом. Господи, как же уродлива и глупа на вид была эта дева, к чертям Мартина Лютера Кинга и расовое равенство! Она легко могла бы изметелить меня до полусмерти. Может, неплохая мысль? Может, пришло время Последних Обрядов? Может, мне конец?

- Слушай, крошка, - сказал я, - будь добра, объясни мне, что происходит? Это что - ебаный конец?

- Вы Генри Чинаски?

- Боюсь, что так.

- Вам пора на Причастие.

- Нет, постой-ка! Его перемкнуло. Я сказал ему: Никакого Причастия.

- О, - ответила она, снова задернула шторки и выключила свет. Я услышал, как стол, или что еще там было, потащили дальше по коридору. Папа будет мной очень недоволен. Стол грохотал просто дьявольски. Я слышал, как недужные и умирающие просыпались, кашляли, задавали вопросы воздуху, звонили медсестрам.

- Что это было, парнишка? - спросил Херб.

- Что что было?

- Весь этот шум и свет?

- Это Крутой Черный Ангел Бэтмена готовил Тело Христа.

- Что?

- Спи.

13.

На следующее утро пришел мой врач, заглянул мне в жопу и сказал, что я могу выписываться домой.

- Но, малшик мой, не стойт естить верхом, я?

- Я. А как насчет какой-нибудь горячей пизденки?

- Што?

- Полового сношения?

- О, найн, найн! Фы смошет фосопнофит фсе нормалны тейстфия черес шесть-фосем нетель.

Он вышел, а я стал одеваться. Телевизор меня больше не раздражал. Кто-то произнес с экрана:

- Интересно, мои спагетти уже сварились? - Потом сунулся физиономией в кастрюлю, а когда снова поднял голову, вся она была облеплена спагетти. Херб заржал. Я потряс его за руку.

- Прощай, малыш, - сказал я.

- Приятно было, - ответил он.

- Ага, - сказал я.

Я уже совсем собрался уходить, когда это случилось. Я рванул к горшку. Кровь и говно. Говно и кровь. Больно так, что я разговаривал со стенками.

- Ууу, мама, грязные ебучие ублюдки, ох блядь блядь, о спермоглоты сраные, о небеса хуесосные говнодрючные, хватит! Блядь, блядь блядь, ЙОУ!

Наконец, все закончилось. Я почистился, надел марлевую повязку, натянул штаны и подошел к своей кровати, взял дорожную сумку.