Дельфина де Виган «Отрицание ночи» - Дельфина де Виган

Я бы этим чертовым зевакам в глаза плюнула.

Когда Виолетта привела Люсиль в порядок, помыла, успокоила теплой ванной, одела, мы уступили маме место в машине. Полицейские не хотели, чтобы мы контактировали с Люсиль.

В одиннадцать часов утра улица продолжала жить прежней жизнью, машины гудели, из кафешек тянуло запахом жареной картошки и хлеба, разноцветные вывески мигали.Только наша жизнь в этот день изменилась.

Виолетта забрала нас к себе в четверг. Стояла зима. Виолетте было двадцать пять лет.

Во второй половине дня мы вернулись домой, чтобы забрать кое-какие вещи, а вечером Виолетта уложила нас спать у себя в студии. Кровать была узкой, так что я устроилась в спальном мешке, который Виолетта привезла из путешествия по Южной Америке.

На следующее утро я проснулась разбитой и смертельно усталой, но настояла на том, чтобы идти в школу. Я знала, что больше туда не вернусь. Каждый час теперь имел горький вкус последнего – часа, урока французского, урока истории, – последних записочек за спиной у нашего учителя, последних рассказанных шепотом на школьном дворе секретов. А ведь еще недавно на этом самом дворе я впилилась головой в стену, сбегая с контрольной работы по немецкому. (В итоге меня отвезли в больницу, после чего я не спала всю ночь – переживала, что Люсиль пришлось заплатить за ненужный рентген.)

Все теперь утратило смысл. Мама сошла с ума, с ней случился приступ бреда , она съехала с катушек. Слово «бред» казалось мне каким-то подозрительно фамильярным, не медицинским, и к тому же созвучным со словом «вред». Я не понимала, что пытаются сказать врачи, хотя они терпеливо объясняли: Люсиль очень устала, ей надо отдохнуть, она не хотела причинить вред Манон, она не контролировала себя, не понимала, что делает, она любит своих детей, но нервы слабые, и все будет хорошо в конце концов, все будет хорошо…

Вечером мы поехали на поезде в Нормандию, где по-прежнему жил наш отец с женой и нашим маленьким братиком. Я прислонилась лбом к стеклу и глядела, как проносятся мимо пейзажи, знакомые до боли, я закрывала глаза и думала о том, что где-то должно существовать параллельное измерение, в котором мама не сошла с ума.Добравшись до места, мы должны были рассказать то, чего сами не понимали, то, что не подчинялось никакой логике, не укладывалось в схемы, не анализировалось, и тем не менее произошло.

В следующий понедельник я отправилась в коллеж «Эгль» в Орне, а Манон в новую школу. Мы чувствовали себя сбитыми с толку и страшно одинокими. Модель моих джинсов «ковбой» (широкие сверху, узкие внизу) в провинции еще не продавалась, а потому дети смотрели на меня искоса и отпускали дурацкие шуточки.

Спустя несколько дней мачеха купила нам новую одежду. Прежде чем мы смогли вернуться в квартиру Люсиль, чтобы забрать вещи, прошло несколько недель, а прежде чем мы смогли снова увидеть маму – несколько месяцев.

В результате у папы мы прожили несколько лет.

Мы тогда даже не осознавали, насколько изменится наша жизнь.В прекрасном доме Габриеля, в окружении любимых пейзажей мы столкнулись с такой жестокостью, для которой годами не хотели и не могли найти подходящих слов.

В 1980 году 31 января я окончательно порвала с теми, воспоминания о которых навсегда останутся со мной, в моем сердце, в моих клетках, с теми, которые никогда не исчезнут, точь-в-точь, как сопровождавшая их боль.

Позже мое тело привыкнет к страху, страх растворится в крови, станет частью меня.

Я уверена, что жизнь Люсиль четко делится на «до» и «после».

На нескольких страницах я описала первый приступ Люсиль, но знаю, что описала неверно, неточно, частично, блекло и бездарно. Сегодня, из настоящего, я смотрю в прошлое не в силах его расшифровать, словно до сих пор стою у окна в доме напротив и вижу свою белую обнаженную мать.

Я могла бы просто переписать слово в слово полицейский отчет, который показал мне отец, но я не знаю, нужен ли читателям такой реализм. Полицейский Жан-Мишель Р. чертовски краток:

Пациентка с нервным срывом, подвергнувшая жестокому насилию свою несовершеннолетнюю дочь (меньше тринадцати лет), доставлена в больницу Ларибуазьер. Не знаю, какая мне польза от этих строчек.

Когда я брала интервью для книги, я попросила Манон и Виолетту рассказать мне о событиях того дня. Я хотела сравнить наши воспоминания и восстановить ход вещей. Мелкие детали не совпали. Например: был ли с нами мой кузен Франк, когда Люсиль «гипнотизировала» такси? Или: обе ли мы с Манон спали у Виолетты в ночь, когда маму поместили в лечебницу? Остальное, увы, тютелька в тютельку.

В январское утро Лизбет позвонила Люсиль, и ей показалось, что сестра не в себе. Лизбет стало страшно за Манон, она позвонила Виолетте, которая жила поблизости, и попросила сходить проверить, все ли в порядке.

Во время приступа безумия Люсиль, обнаженная и белая, выставляла свое тело в окне – напоказ – и требовала, чтобы Манон описывала ей реакцию прохожих. Постепенно на улице столпился народ, кто-то звал на помощь, кто-то кричал, кто-то свистел, и наконец кто-то вызвал полицию.

Я бы хотела знать, что случилось с Люсиль, что она чувствовала – буквально по минутам. Я бы хотела выхватить из общей картины тот момент, когда мир рухнул для моей матери, я бы хотела рассмотреть все под микроскопом, объять необъятное, постичь тайну, постичь молекулярное строение маминого организма.

Прежде чем я начала эту книгу, в тот загадочный период времени, когда текст сочиняется в голове, обдумывается, пишется, стирается и вновь возникает, когда пальцы еще не дотронулись до клавиатуры – я хотела написать от третьего лица, но так, словно чувствует и диктует сама Люсиль. Фрагменты из детства Люсиль удались мне именно благодаря этому приему. Глазами Люсиль я стремилась увидеть и вновь открыть ее прошлое. Мне бы так хотелось рассказать о мамином визите к Жаку Лакану! Она врывается в кабинет, несмотря на запреты секретарши, и просит позволения присесть… Но я не знаю, как это было. Я не знаю, как мама бродила по городу в одиночестве, не знаю, чего ей не хватало, не знаю, чего она сама не знала, и что привело ее к безумию – первая станция, к суициду – вторая станция.

Я не сумела осуществить свой замысел.

Мама много писала. В частности, она описала свой первый приступ безумия и чувство опустошения, за ним последовавшее. Мы нашли эти записи в квартире Люсиль после ее смерти, и они мне не слишком помогли «поставить диагноз». Все, что я прочла – стихи в прозе, отрывки из песен, признания в любви, клятвы, ругательства и проклятия, скачущие неясные мысли, какие-то важные, наверное, даты, – все накарябано карандашом на клочках бумаги или в блокнотах, но все сложено в большую белую папку, которую я подарила маме давным-давно.

Среди обрывочных записей есть и связный текст, напечатанный, а не рукописный. Я решила полностью переписать его и включить в свой роман. Думаю, ничто лучше не передаст то чувство вины и муки, с которым Люсиль жила, сколько я ее помню. Увы, вставив мамин текст в роман единым блоком, целиком, я поняла, что в моем повествовании он выглядит чужеродно, неорганично и странно. Тогда я решила разбить его на фрагменты, сделать, так сказать, подборку, достойную «Ридерс дайджест», которая отразит спонтанность мысли, терпкость словаря и главное – непостоянство маминого осознания реальности.

Позже я поняла, что обязана использовать все свои силы, свои лучшие слова, свое молчание, сомнение, дыхание, свою дрожь, свой язык, дабы помочь буковкам и строчкам Люсиль окрепнуть и, наконец, прозвучать.

Текст начинается так:

В этом году в ноябре мне тридцать три года. Испытательный возраст, я думаю, хоть я и не суеверна. Я красивая женщина, только зубы гнилые. Мои гнилые зубы мне нравятся – они заставляют меня хохотать. Я хочу, чтобы скрытая смерть стала явной.

Люсиль рассказывает о днях, предшествующих кризису бытия. Она плачет на бульваре, в китайской лавке, в Галерее Лафайет, покупает пианино на улице Вивьен, одежду и разные ненужные предметы. Затем она оказывается у Лакана, которому несколькими днями ранее отправила письмо, попросив о встрече. Когда секретарша объявляет, что Лакан не примет Люсиль, мама присаживается – якобы отдохнуть – в приемной. Вскоре психиатр выходит из кабинета, удивленно смотрит на маму, и та, бросившись на него, срывает с него очки. Кричит: «Я его сделала! Я его сделала!» Лакан бьет маму в лицо, секретарша толкает Люсиль, мама падает на пол, затем ее весьма неприветливо выпроваживают из здания. Эта сцена, по крайней мере так, как ее описывает Люсиль, объясняет подбитый глаз, с которым мама вернулась домой накануне своего припадка. Спустя несколько лет, в эпоху, когда я интересовалась семинарами Лакана, я спросила у мамы, правдива ли ее история. Так ли все происходило, как она написала? Люсиль заверила меня, что да. В последние годы своей жизни Лакан принимал пациентов каждые десять минут и получал за это астрономические суммы денег. Он болел раком, отказывался от лечения и вскоре сошел с пьедестала. Очередная женщина с приступом безумия его не интересовала. Вот, что рассказала мне Люсиль. Я не пыталась проверять ее на детекторе лжи. Я ей поверила.